имущество непременно когда-нибудь к нам вернется. Я ответил тогда: сокрытое ведомо одному Аллаху. Печальная история. Но раз уж теперь все беды позади, можно ее и рассказать, для развлечения. Года два спустя после выступления армии[6] отец поделил землю между нами — мною и моими братьями и сестрами. Но остался один участок, его только что купили и документы не успели оформить — это ведь дело долгое. Поэтому и разделить его нельзя было.

Однажды утром в нашем доме появилась комиссия, присланная новой властью, во главе с офицером-уполномоченным. По словам пришедших они располагали документами, подтверждавшими, будто наш отец — турок по происхождению и получил египетское подданство незаконным путем. Поэтому у него конфискуют участок земли, права собственности на который он в настоящее время оформляет. Что же касается нас, его детей, то поскольку наша мать — египтянка по отцу и матери и родились мы в Египте, нашу землю не отберут, кроме возможных излишков, изъятие которых предусмотрено законом об аграрной реформе. Ни у сестер, ни у братьев моих ничего не изъяли, но со мной вышло иначе. На мое имя было записано больше земли, чем на остальных. К тому же первая моя жена владела большим участком, который после свадьбы перевела на меня. И все, что сочли излишками, было конфисковано. Осталось у меня всего- навсего двести федданов. В день, когда отбирали землю, отца разбил паралич, отнялась правая половина тела. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, даже у рта двигалась только левая сторона. Тяжкие наступили дни. Бедняки, которым сон заменял ужин, смотрели на нас с ненавистью. Еще недавно ни один деревенский житель не смел проехать мимо моего отца верхом на осле — спешивался. Я уж не говорю о тех временах, когда отец мог всякого нарушившего его приказ привязать к дереву. Оно и сейчас высится перед нашим домом. Поистине, время меняет свои обличья подобно джинну. Пришли военные и отобрали землю. И на другой же день переменилось отношение к нам и поденщиков и арендаторов. Люди громко, иной раз даже в моем присутствии злорадствовали по поводу болезни отца. И сам я стал с тоской смотреть в завтрашний день, боялся: а ну как умру, не дождавшись возвращения земли, но это значило бы умереть безбожником, разуверившимся в святых истинах и прежде всего в главной из них — неизбежном торжестве добра над злом. Но, видно, не пожелал великий Аллах, чтобы я предстал перед ним с душой, угнетенной горем. Нежданно воссияла заря, дело пересмотрели и установили, что в жилах моего отца текла египетская кровь и вся семья наша истинно египетского происхождения, а основатель ее был главным смотрителем на строительстве великой пирамиды Хеопса, чему имеются неопровержимые и строго научные доказательства. И вот вчера вышло решение вернуть нам землю. Удивительно, как быстро оно было принято. Медлительность египетского судопроизводства хорошо известна. Но тут, очевидно, были даны указания спешно восстановить справедливость по отношению к таким людям, как мы. Узнав о решении суда, я сказал себе: это только начало, куда важнее то, что вернется к нам завтра. Я снова ощутил жажду деятельности, под грудой пепла в душе затеплился огонек. Воспоминания о добрых старых днях окрыляли меня. Почему бы теперь не подумать и о выдвижении своей кандидатуры на будущих парламентских выборах? А этих сукиных детей из комитета Арабского социалистического союза — вышвырнуть хорошим пинком. Пусть жалуются в секретариат, я не уступлю. Я или они — только так может стоять вопрос. Хватит с них прошедших шестнадцати лет. Похозяйничали. Речи, аплодисменты. Кто знает, может, кого-нибудь из моих сыновей назначат на высокий пост. Наступают времена порядочных людей. Отец мой, бывало, говаривал, что народ египетский делится на два сорта: на порядочных людей и сукиных детей. В деревне порядочные люди те, у кого больше ста федданов на душу. Все, кто ничем не владеет, относятся ко второй разновидности. А между ними еще множество категорий: мелкие землевладельцы, рабочие, арендаторы, поденщики. Я говорю обо всем этом, чтобы вам легче было уразуметь, как велика была моя радость вчера вечером. А поняв это, вы поверите, что я всю ночь не мог сомкнуть глаз. Времена переменились, и потому мой сын не пойдет в армию. Если вы жили в Египте до одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, вы поймете меня и найдете мне тысячу оправданий. Ну, а ежели вы из тех, кто с молоком матери впитал нынешние дурацкие взгляды, то наверняка даже не попытаетесь меня понять. Надеюсь, однако, ближайшее будущее поможет вам разобраться в моей истории.

Моему поколению здорово не повезло. Выступление армии лишило нас не только земли, достатка и власти. Шестнадцать лет, считайте, вычеркнуты из жизни. А сколько мы могли бы за эти годы сделать ради блага любимой родины! Но, слава Аллаху, черные дни миновали, наступил долгожданный час спасения. Исчезла ненависть и воцарилась любовь. Только бы кончилась эта бессмысленная война! Хватит побоищ и сражений, мир любезнее сердцу в тысячу раз.

Мы приехали в Этай аль-Баруд. Телефонист показал шоферу дом маклера. У дверей он вышел из машины — удостовериться, есть ли хозяин. Я остался в машине. Утром телефонист предлагал мне самому не ездить, он, мол, привезет ко мне маклера. Но я отверг его предложение — визит маклера ко мне вызвал бы разговоры в деревне. Все знают: маклер появляется в тех случаях, когда требуется обойти закон. И как бы его появление в дни великой радости по случаю возвращения земли не возбудило у наших врагов сомнений в законности решения суда, дав пищу слухам о взятках, подлогах и прочем. Далеко ли тут до неприятностей. Телефонист вернулся и громко сказал: пожалуйте, бей. Это обращение, — я успел уже его позабыть, — напомнило добрые старые времена. Я вышел из машины, неторопливо проследовал в дом и уселся в гостиной. Телефонист объяснил, что когда мы приехали, маклер еще спал. Я в душе позавидовал человеку, которому ничто не мешает так долго спать. Пришел маклер с отекшим лицом и опухшими от сна глазами. Судя по красным полосам на его правой щеке спал он на циновке и без подушки. Или может, ворочался во сне, голова сползла с подушки, а он и не заметил. Усевшись перед нами, он поздоровался, осведомился о здоровье, о делах и спросил, чем вызвана тревога, написанная на моем лице. Я изложил ему суть дела. Маклер закурил и предложил мне сигарету. Я курю только импортные и не люблю менять сорт, боясь кашля, но тут взял предложенную мне хозяином сигарету. Маклер спросил, не получал ли мой сын ранее отсрочку от военной службы. Ведь он учится и имеет право на несколько отсрочек. Я засмеялся, чтобы не дать воли гневу и боли, стеснившим мне грудь. Парень, объяснил я ему, к сожалению, сущий лоботряс, не получил даже аттестата начальной школы, хоть я создал ему все условия — только учись. Но он проваливался на экзаменах год за годом. Я снова платил за повторный курс — все было напрасно. Пришлось устроить его в частную школу в маркязе и внести плату за обучение, но тут его мать отказалась отпустить сыночка в маркяз, побоялась: мол, его старшие, неродные братья устроят ему какую-нибудь пакость. Ей-де приснился сон, будто они из зависти отравили его; а если я буду настаивать и отправлю его в школу, — что ж, она поедет в город вместе с ним. Я, конечно, не согласился. А через несколько дней она обратилась ко мне с самой странной просьбой, которую только можно себе вообразить, — чтобы я забрал сына и из старой школы, потому что он будет все время проваливаться, а это, дескать, отразится на его нервах и может серьезно подорвать здоровье. Да и какая польза от университетского диплома? Пускай работают те, кому есть нечего.

Маклер, слушая меня, закурил вторую сигарету. Он выпускал в воздух кольца дыма и следил за тем, как они медленно тают в воздухе. Когда я умолк, он сказал, что подрядись он избавить моего сына от военной службы, это принесло бы ему солидный куш, но он считает своим долгом дать мне иной совет: пусть парень идет в армию, это единственная для него возможность стать человеком. Я ответил, что ценю его совет и благодарю, но у каждого человека свои тайны. Сложные обстоятельства, — о них мне не хотелось бы распространяться, — побуждают меня действовать именно так, а не иначе. В другое время я и сам бы послал его в огонь сражений. Маклера мои слова не убедили, но он понял, что я не отступлюсь. Попенял мне: почему, мол, я не пришел к нему с самого начала. Но, — возразил я, — ведь я приехал сразу, как только пришла повестка. Однако он пояснил мне, что имеет в виду под началом. Я должен был прийти к нему тотчас после рождения сына и предупредить: мол, не желаю, чтобы этот мой отпрыск служил в армии. Он тогда же и принял бы меры, дело давно было бы улажено и не стоило мне ни миллима. Разговор постепенно пробудил маклера ото сна, стряхнул с него ленивую одурь. Знаете ли вы, — спросил маклер, — почему вашего сына призывают именно сегодня? Да потому что несколько месяцев тому назад он ездил в маркяз за удостоверением личности. Одна из анкет, — на основании их выдают удостоверение, — пересылается в Каир, в мобилизационное управление, там проверяют отношение получателя к военной службе, и если он еще не призывался, ему немедленно направляют повестку. Знай я обо всем заранее, я переговорил бы с секретарем бюро регистрации гражданских состояний. Дело это проще простого — анкету не пересылают в Каир, и до скончания века никто ни о чем не узнает. А ваш сын действовал без вашего и, разумеется, без моего ведома. Вот и возникла теперешняя ситуация. Назовем ее сложной, трудной, но она не безвыходна. Решение может быть найдено, и я возьмусь за дело, — можете на меня положиться.