злополучный день в моей жизни. Как сейчас помню, дело было зимой, в декабре. В деревне стоял такой холод, что стыли пальцы, но в Александрии погода была — одно удовольствие. Дело, по которому я приехал, не вызывало вроде бы никаких сомнений, однако началась казенная волокита и ей не видно было конца. Я познакомился с офицером из соседней с нами деревни, на погоне у него был орел[8]. Он рассказал, что пошел в армию добровольцем и выбился из солдат в офицеры. Феллах своего брата-феллаха всегда учует. Этот офицер услышал, как я разговаривал с кем-то на пороге его кабинета, подошел и спросил, откуда я, из какой деревни. Как только, говорит, заслышал твою речь, сразу вспомнил поля, и сакию, и плуг, и все такое. Познакомились мы. Повел он меня к себе домой. Помог решить мое дело и стребовал за это пять фунтов. Ему, поклялся он, из этих денег не достанется ни миллима, все раздаст другим людям. Я провел в его доме два дня и вернулся в деревню с племянником, а у того на руках было желанное свидетельство. На прощание офицер сказал мне: и дом его и кабинет открыты для меня в любое время, и если потребуется какая услуга жителям нашей ли деревни или соседних деревень, он всегда готов прийти на помощь. Был он уже в возрасте, до пенсии ему оставалось совсем немного. Наверно поэтому он и рискнул ввязаться в такое дело. Вся деревня сразу узнала, что я ездил с племянником в Александрию и вернулись мы чуть ли не тем же поездом, имея документ об освобождении от воинской службы. Проблема призыва — она касается каждой семьи, и все жаждут ее решить. Народ повалил ко мне валом. Вот и вышло, что я каждый день, после работы, садился на поезд и отправлялся в Александрию. Вскоре снял там себе квартиру, женился на городской женщине. Вторая жена моя была белотелая, холеная, зажил я припеваючи. Офицер никогда не отказывал в помощи, хоть многие просьбы, как я догадывался, были совсем простыми, и он выполнял их, так сказать, играючи. Зато стал он все чаще говорить о трудностях жизни, о дороговизне, о ненасытной алчности людской. Сфера нашей деятельности расширялась, расширился и круг участников. Поползли слухи. Полетели жалобы в различные инстанции. В моей александрийской квартире учинили обыск. Я сбежал в деревню, но меня разыскали и там. Началось следствие, вопросы, допросы, протоколы. Потом меня освободили под залог, но с работы, конечно, уволили. И остался я без всяких средств к существованию. Пришлось протягивать руку за помощью к тем, кто когда- то пользовался моими услугами. Правда, заработал я в свое время неплохо, кое-какие сбережения у меня были. Но, как говорится, Аллах дал, Аллах и взял. Нанял я известного адвоката, но моя александрийская жена свидетельствовала против меня. Сомнительные «занятия» мои, — заявила она, — ей никогда не нравились. Я решил с ней развестись, но добрые люди подсказали: мол, развод не в моих интересах, еще затаскает меня по судам, придется платить судебные издержки, вернуть остаток калыма[9] да оплачивать услуги адвоката. Хватит с меня и одного процесса. Я бросил жену так, без развода. Думал, она будет преследовать меня, но прошло несколько месяцев, и она не подавала признаков жизни. Наведя справки, я узнал, что жена моя, не расторгнув брака со мной, вышла замуж за другого. Тут я возликовал! Решил: упеку ее в тюрьму. Стал было разыскивать, где она поселилась, но найти не смог. Словно сквозь землю провалилась. Лишь после долгих поисков я выяснил: она вышла замуж за человека, работающего в Ливии, и уехала с ним. Да, забыл сказать, офицера, моего земляка, уволили в отставку. Меня засудить им не удалось: у следствия не оказалось против меня письменных улик. Я ни в чем не сознался, и единственным свидетелем обвинения выступала моя жена, которая вскоре исчезла. Все уверяли, что меня должны оправдать. Но суд решил иначе: дело это, дескать, имеет политическую окраску, ибо связано с обороной страны и нельзя доверять воспитание будущих граждан Египта человеку, который в свободное от работы время занимался тем, что помогал людям уклоняться от выполнения их священного долга — защиты родины. Нанятый мною адвокат объяснил, что уволили меня в нарушение закона. Если бы законы соблюдались как положено, меня бы оправдали. Теперь же мне остается искать защиты у Аллаха. Я, признаюсь, тогда не понял, какое отношение моя деятельность имела к политике и защите отечества от злоумышляющих против него врагов революции. Ведь я всего-навсего помогал несчастным беднякам, не ведающим различия между буквой «алиф» и кукурузным початком, решить сложные для них проблемы. А взвалил я на себя эту обузу, поскольку три четверти моих соплеменников неграмотны, — так сказать, расплачивался за их отсталость. Клянусь, я считал, что поступаю как патриот. По сути дела я выполнял те же функции, которые в Европе и в Америке возложены на различные общественные организации. И за это угодил под суд. Люди стали называть меня маклером. Уж не знаю, кто первый произнес это слово, но оно служит мне оправданием: ведь я устраивал дела других. Даже имя мое забылось, ко мне обращались, кто — устаз[10]маклер, кто — маклер-эфенди. Это наводит меня на некоторые философские размышления. Полагаю, как бывший учитель начальной школы я вправе пофилософствовать. Слово маклер означает посредник, и моя обязанность — посредничать между людьми, которые не могут сами защищать свои интересы, и правительством, интересы которого никто толком не знает. Я нахожу выходы из запутанных ситуаций, и когда мне удается решить проблему, доставлявшую людям неприятности и огорчения, чувствую себя по меньшей мере Занати-халифом или Адхамом аш-Шаркави. К слову сказать, Адхам был в родстве с моим дедом. Различие между мною и ими лишь в том, что их оружием были меч и ружье, а я вооружен острым умом и изворотливостью. И обо мне можно легенды слагать. Воспеть все мои деяния смог бы только сказитель с ребабом, да и ему пришлось бы петь и играть все лунные ночи напролет, как в добрые старые времена, — увы, им никогда уже не вернуться на египетскую землю. Немало славных дел я совершил, и единственным счастьем моим было успешно довести начатое до конца. Теперь-то мне ясно: не оказывай я людям этих услуг, само существование мое потеряло бы всякий смысл. Мне скрывать нечего, могу как на духу поведать, на что я способен: раздобыть удостоверение личности человеку, который и не рождался на свет, заключить брак между людьми, никогда друг о друге не слышавшими, продать землю, существующую лишь в воображении, передвинуть межевые знаки между полями, заполучить подписи нужных лиц под документами, которых они не читали. О, я могу многое. Но с особой охотой занимаюсь делами, связанными с освобождением от воинской повинности.
Сперва, приступая к новому делу, я всякий раз надеялся — оно-то и будет последним. Но едва я успешно завершал его, сам не ведаю как оказывался втянутым в новую махинацию. И они раз от разу становились все рискованнее. Ох, и зачем я все это рассказываю? Просто, наверно, мне хочется поплакаться на свою судьбу, хочется, чтобы вы мне посочувствовали. А вообще-то, самое худшее миновало. Несколько месяцев назад посетил меня мой старый знакомый, офицер из соседней деревни. После увольнения в отставку он снова вернулся к себе в деревню и явился меня утешить: вышел закон, по которому лица, уволенные в нарушении дисциплинарной инструкции, должны быть восстановлены на своем рабочем месте. Предложил нам вдвоем подать заявление о пересмотре моего дела. Уж мы ли не жертвы беззакония? Я призывал его к терпению. Терпение, — учили наши деды, — благо, а поспешность — она от шайтана. Не лучше ли выждать, пока кого-нибудь восстановят? Тогда и нам успех обеспечен. Я обрел душевное равновесие. Работы стало больше прежнего. В деревне не было твердой власти, каждый делал, что хотел, ничего не опасаясь. Мой приятель офицер утверждал, что надо ловить момент и не упускать возможностей, — такое больше не повторится. Нынче египтяне действительно свободны. Впервые в истории Нильской долины. Каждый волен делать что ему заблагорассудится. Хочешь уехать, уезжай. Хочешь сбежать, беги. Все дороги открыты. Было бы чем платить. Есть у тебя пиастр, значит, и свободы у тебя ровно на пиастр. Знаю-знаю, вас прежде всего интересует дело сына омды. А я, прошу прощенья, пустился в истории, до которых вам, может, и дела нет. Просто захотелось поболтать. Заботы день и ночь гнетут душу. Тут и каменной горе не выдержать. Ну, будь по-вашему, вернусь к истории сына омды.
После ухода омды сел я и задумался. Вспомнил его рассказ о возвращении земли. И почувствовал на сердце облегчение, так, думаю, и ко мне вернется моя должность; только решил, как восстановят меня, брошу все свои махинации. Даже поклялся себе: дело сына омды будет последним. Поехал в маркяз. С моим-то опытом в подобного рода делах я обычно сразу находил ключ к проблеме, видел, с какого конца к ней подступиться. Но дело сына омды напоминало мне узелок на шелковой нитке — поди развяжи! По дороге в маркяз я встретил много знакомых. Люди ко мне в это время относились как-то неопределенно, — вроде уже не честили, как после увольнения, но и прежнего уважения не оказывали. Хотя кое-кто уже поговаривал, что, возможно, я стану вскоре инспектором школы. В маркязе, на призывном пункте я разыскал уполномоченного по мобилизации, кивнул ему — мол, надо поговорить, — и вышел на улицу. Дождался уполномоченного, мы завернули за угол дома и уселись на берегу небольшого канала, подводящего воду к полям вокруг маркяза, под старым — старше самого городка — камфарным деревом. Уполномоченный был явно рад меня видеть.
— Привет, господин маклер.
