назад, объяснить непонятное. Слушая телефониста, толковавшего про маклера, который знает выход из любого положения, я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы сын пошел в армию и научился там уму-разуму. До каких пор быть ему баловнем?! Ведь я не вечен, и когда-нибудь он останется один. Но мне трудно было решиться отпустить его от себя даже на один день. Он у меня последыш. После его рожденья я заболел и сколько ни ездил по врачам, какими лекарствами ни лечился — все напрасно, ничто не помогало. Тут-то я и понял: самое страшное для человека — потерять здоровье. Здоровье, оно дороже всех богатств. В конце концов сделали мне операцию, удалили простату. Предварительно объяснили: это единственный выход, и заставили дать расписку в том, что я согласен на операцию. Куда мне было деваться? Держа в руке карандаш, я думал: нет, дело это надо сохранить в тайне. Никто не должен заподозрить правды. Ведь удаление простаты означает утрату мужских способностей. Если об этом узнают в деревне, кое-кто может сказать: мол, я не гожусь больше в омды. Дескать, омда должен быть полноценным мужчиной. Самому-то мне это было не важно, сыновей у меня полон дом. И все же, вернувшись домой, я загрустил. И еще больше полюбил младшего. В деревне эту любовь объясняли так: он-де, сын младшей жены, а она по годам годится в сестры моим старшим детям. И никто не докопался до истины. По дороге из больницы я долго размышлял, у которой из трех жен я буду ночевать, обдумывал свои отношения с каждой. Первая жена на дух меня не переносит. Вторая смертельно уязвлена тем, что после нее я женился еще раз. Оставалась третья. Я решил: лучше всего открыть тайну ей одной. Чувствовал я себя неважно; спал плохо, то и дело просыпался. Бессонница превратила мои ночи в кошмар. Я поставил у изголовья приемник и сердился, когда все станции заканчивали передачи, а мне еще предстояло полночи коротать в одиночестве. С тоской вспоминал я те годы, когда мне не хватало ночи, чтобы выспаться. Со временем я стал все больше опасаться своей последней жены, молодость ее и свежесть внушали мне страх. Но и уйти от нее я не мог. Как оставить ее одну в комнате? Я молил Аллаха дать мне силы терпеть эту пытку, именуемую ночью, и продолжал жить у нее. Я часто спрашивал себя, зачем люди так мучаются? Не лучше ли сразу отдать богу душу, чем умирать вот так, медленной смертью? Вернусь к моему сыну. Мне трудно было расстаться с ним даже на один день. Впрочем, об этом я уже говорил. Но есть и другая причина моей привязанности к нему. Дело в том, что его старшие братья тоже не служили в армии. Моего первенца освободили от воинской повинности по закону о сыновьях омд. Следующий, или как говорят у нас в деревне, его «поголовник», получил освобождение потому, что выучил наизусть Коран и стал факихом, знатоком слова господня. За третьего я уплатил двадцать фунтов отступного. И это в те времена, когда фунт был фунтом и стоял двадцати нынешних. Нынче все обесценилось, ни на чем нет божьей благодати. Мать моего четвертого сына была самой красивой женщиной в деревне. Эх, миновали славные денечки. Вернутся ль они опять? Уверен, что вернутся. Тем более, первые добрые вести уже дошли до нас. Так вот, с матерью четвертого сына я развелся тайно, только на бумаге. А после развода он стал единственным кормильцем своей разведенной матери.

Здесь стоит, пожалуй, остановиться и пояснить один важный момент. Я не стыжусь говорить об этом. Чтобы тебя правильно поняли, лучше быть откровенным. Вы еще, чего доброго, рассердитесь: как это, мол, египтянину не стыдно незаконными путями освобождать своих сыновей от выполнения патриотического долга и с помощью всевозможных уловок и хитростей обходить закон о воинской повинности, который в последние годы становится все строже. Быть может, вы даже воскликните в гневе: как, разве все мы не дети Египта и не должны защищать свою родину ценой крови и жизни?! Вдобавок ведь я омда — лицо, ответственное за проведение мобилизации. А собственных сыновей укрываю. Что же скажут люди, на глазах у которых происходит это? Знаю, знаю все, что вы можете поставить мне в вину, предвижу: главным пунктом обвинения будет укрывательство сыновей от службы в армии в то самое время, когда на Египет обрушились три войны и судьба его была поставлена на карту. Понимаю: убеждать вас бесполезно, да и вряд ли вы захотите меня понять Но все же, смею утверждать: я — патриот и люблю Египет. Священная любовь к долине Нила у меня в крови, я унаследовал ее от отцов и дедов. Корни ее теряются в туманных далях истории, и она сильнее и глубже любви всех тех, кто сегодня распинается в своей преданности Египту и щеголяет громкими фразами. Дед моего отца вместе с безвестными аскерами [4] встал плечом к плечу с Ахмедом Ораби-пашой[5], защищая честь Египта. Возможны ли более веские доказательства патриотизма? Что же до гибели одного из моих предков во время восстания Ораби, о ней я никому не рассказываю, это моя тайна. И здесь я впервые упоминаю об этом. Не, надо забывать, что я омда. Отец мой говорил: если бы кто-то из нашей семьи погиб на войне, это подрубило бы корни семейного древа и оно полегло бы на землю, а ведь оно существует со времен мамлюков и турок. Нет, я не вправе легкомысленно относиться к его будущему. Сам-то я был бы рад, если б мои сыновья служили в армии. Воинская служба — сама по себе честь. Увы, первую ошибку я допустил, освободив старшего сына. С этого все и началось. Каждый из остальных сравнивал себя с предыдущим, и едва я пытался настаивать, мне возражали: мол, никто из старших в армии не служил. Времена теперь не те, доказывал я, и мы должны к ним приноровляться. Мне хотелось, чтобы младший послужил. Но его мать твердила: нет, она ничем не хуже двух первых жен и у нее такие же права. А что бы я стал делать, скажи она мне: разве мало того, что я терплю тебя с твоим пороком? Ведь она одна знает мою тайну. Вернувшись из больницы, я ночую только у нее, она самая достойная из моих жен. При таких обстоятельствах уход ее сына в армию чреват опасностью — а ну как тайна моя раскроется и станет известной не только домашним, но и всей деревне. Легко представить себе чувства матери, единственное дитя которой ввергают в преисподнюю. Да и сама воинская служба нынче не та, что прежде. Армия и впрямь воюет, происходят сражения, и один Аллах знает, когда все это кончится. Вот почему я должен, обязан действовать. Кто же отдаст своего сына на заклание?! Значит, придется обратиться к маклеру? Есть и другое обстоятельство. Моя младшая жена давно хотела иметь второго ребенка. Почему уж она не понесла во второй раз, не знаю. В деревне такие вещи ведомы только женщинам, мы, мужчины, об этом разговоров не ведем. Но когда меня прооперировали и я сказал ей правду, она долго плакала и сокрушалась, что не успела родить сыну брата и тем избавить его от горького одиночества. Я тогда не принял это всерьез и напомнил, ведь у ее сына куча братьев. Нет, они — не родные, возразила жена. Вот я и угодил в заколдованный круг, поняв: что бы ни случилось, мой младший сын должен оставаться при мне. Решив прибегнуть к услугам маклера, я успокоился, ощутив под ногами твердую почву. Дам ему, сколько потребует, не пожалею никаких денег. Закон наших дней известен: если у тебя всего один пиастр, значит, тебе и цена пиастр. А у меня, слава Аллаху, миллионы пиастров. И раз уж пиастр стал кумиром, мне бояться нечего. Скоро у нас людям будут делать хирургические операции — удалять сердца, а на их место вставлять золотые монеты достоинством в один фунт. И тогда по кровеносным сосудам вместо красных и белых кровяных телец побегут золотые пиастры. Вот когда возвратятся к нам почет и уважение, и мы снова станем владыками Египта.

Я поднялся с места, вошел в дом. Младший сын все еще спал. Меня разобрало зло: вечно он дрыхнет до полуденной молитвы! Самое лучшее для него, — подумал я, — было бы отправиться на фронт. Но что поделать, обстоятельства сильнее нас! Я велел жене приготовить мне костюм для поездки. В деревне я, как и все, ношу галабею, правда, из хорошей заграничной ткани, но, собравшись куда-нибудь, надеваю костюм и самые модные темные очки. Побрызгаю на себя одеколоном и становлюсь франтом не хуже любого эфенди, занимающего высокий пост. Жене я сказал, что еду в маркяз. Ни один человек в доме, кроме младшей жены, не смеет задавать мне вопросы о том, куда и зачем я еду. Ей же я предоставил такую привилегию. Жена не спросила о цели поездки. Я хотел было все открыть ей, желая предстать перед нею человеком влиятельным, способным творить чудеса, но побоялся, как бы слова мои не разошлись чересчур далеко, обрастая при этом всякими домыслами и комментариями. Тайна, учил меня отец, если о ней знают более двух человек, перестает быть тайной. А мы, именитые люди, на виду, нам все завидуют. Поэтому нужна осторожность. Конечно, рано или поздно все узнают о том, что я сделал, и это лишь придаст мне веса и уважения в глазах людей.

Я вызвал машину и вышел из дома в сопровождении телефониста. Вскоре подъехал автомобиль. Я сел на заднее сиденье. Телефонист, закрыв за мною дверцу, расположился рядом с шофером, взглянув в зеркальце, увидел в нем мое хмурое лицо и рассмеялся. Всю дорогу он пытался меня развлечь, уверяя, что не стоит волноваться из-за такого пустячного дела. Я молчал, мне было ни грустно, ни весело. Встречавшиеся по дороге деревенские жители здоровались со мной, некоторые даже останавливали машину. Кто-то предположил: уж не еду ли я в Каир поблагодарить власти за то, что мне вернули землю. Я не сказал ни да, ни нет, решил: так будет лучше. Пусть думают, что хотят, и не догадываются о истинных причинах моей поездки. Проезжая мимо участков земли, которые вновь стали моими, я вспоминал все события вчерашнего дня и еще раз вернулся мыслями к отцу. Перед смертью он сказал мне: наше