Согревшись у костра, человек стал сушиться. Он снял одежду и, развесив ее у огня, стряхивал на себя брызги с еловых ветвей – будто бы умывался, но лишь размазывал грязь. И вдруг жеребчик ощутил запах, который как бы сразу примирил его с человеком, сделал его не опасным. Это был запах женщины, прежде знакомый, ибо женские руки его очень часто гладили, трепали, ласкали в последнее время перед побегом. Они напоминали ему руку хозяина, не способную к насилию. Эти существа казались ему особенно слабыми и ничего, кроме восторга и радости, не выражали.

Человек между тем обсушился и стал есть ягоды. Несколько часов подряд они паслись вместе, правда, на значительном расстоянии, и все движения, чувства человека были очень хорошо знакомы жеребчику. Он целый день бродил по следу, изредка замечая между деревьев слабую, согбенную спину, и не приближался лишь потому, что боялся напугать женщину, как уже раз бывало, когда жеребчик неожиданно вылетел на поляну, где женщина собирала грибы. Она бросила корзину и в страхе с криком бежала прочь и больше не вернулась, поскольку эта корзина валялась до сих пор на поляне и часто попадалась жеребчику. К вечеру ему уже стало неинтересно наблюдать за человеком, ибо своим поведением он ничем не отличался от коня: ел с земли, пил из лужи, слушал лесные шорохи либо ни с того ни с сего ударялся в бег по сияющему от красок осеннему лесу. Видимо, в нем тоже бродила энергия, которую хотелось выплеснуть в движение.

С сумерками человек снова развел огонь и, примостившись подле, запел песню. Жеребчик привык к пению хозяина, и протяжный, мелодичный звук человеческого голоса внушал ему, что поющий делается сильным, что пение обладает примерно такой же притягательной силой, как и рука. Голос очаровывал слух коня, будил какие-то древние, неясные воспоминания о родстве с человеком, и взбудораженные чувства требовали голосового отклика. Забыв об осторожности, жеребчик вскинул голову и пронзительно заржал. Человек вскочил, такой же взбудораженный, заметался у костра, прервав пение, но от огня ему ничего не было видно.

– Э-эй! Отзовись еще, эй!

Пасмурное небо гасило все звуки, и даже эхо не откликнулось человеку. Жеребчик прядал ушами и не трогался с места, хотя был возбужден волной необъяснимых ощущений. Тогда человек снова запел, еще громче, словно призывал голосом к себе. Он не испугался коня в темном лесу, а, напротив, радовался ржанию и тому, что существует здесь не один. Жеребчик отозвался на песню и, напряженно ступая, вышел в круг света, исходящего от пламени.

– Ага! – радостно окликнул человек и бросился навстречу. Но в последний миг названное его имя вдруг смутило жеребчика, и он порскнул в темноту. Откликаться на имя и безоговорочно повиноваться он привык только тогда, когда его звал хозяин, и то в последнее время вынужденного скитания жеребчик хоть и искушался зовом, хоть и приближался к хозяину, однако старался остаться незамеченным. Велик был соблазн примчаться на имя и ощутить руку, но опасность лишиться воли была тоже велика: конюхи- облавщики, гоняя его по Дендрарию, звучанием имени изрешетили уши…

– Ага! – кричал человек, бегая по ночному лесу и натыкаясь на деревья. – Я узнала тебя, Ага! Это ты! Ты, сын Астры и Грома! Благодаря мне ты явился на свет! Слышишь, Ага?!

Он все слышал, но, стоя во мраке, не подавал признаков жизни; он понимал пение, но оставался глух к человеческой речи, ибо его хозяин не владел ею, а все иные говорящие люди вызывали в нем подозрение. Наконец человек слегка успокоился и, вернувшись к костру, стал снова выманивать жеребчика пением. Он сделал круг и вышел со стороны, откуда его не ожидали. Любопытно было стоять в трех шагах от огня, за спиной незнакомого поющего человека. Потеряв надежду, он умолк и стал подбрасывать в костер тяжелые валежины. Поднятые в небо искры возмутили жеребчика, он фыркнул и мгновенно обнаружил себя. Человек не делал больше резких движений, научившись обращению с вольной конской душой.

– Откуда ты взялся, Ага? – спрашивал он, любуясь жеребчиком. – Почему ты ночью в лесу? Неужели и ты сбежал от людей?

Жеребчик обошел костер и стал к нему боком с противоположной от человека стороны. Приятное тепло сушило шерсть и согревало кожу.

– Какой ты красавец стал, Ага, – продолжала она, оставаясь на расстоянии. – В холке ты, наверное, уже выше матери. И какая мощная у тебя грудь! Точно как у Грома… Но почему ты в лесу без хозяина? Может быть, тебя ищут? Меня вот ищут, могут даже облаву устроить, потому что я сбежала. Я не хотела, чтобы из меня брали кровь… Батюшки, вот и грива не стрижена, и репьи в хвосте… Неужели и из тебя хотели качать кровь? Я ведь недавно вернулась с того света и ничего-ничего не знаю, что было без меня…

Он повернулся к огню другим боком, и оказалось, что хвост совсем рядом с рукой человека. Боязливо, неуверенно, словно осторожную птицу, человек взял хвост жеребчика и стал выпутывать репьи, связавшие пышную жесткую шерсть в толстый жгут. Он ощутил руку и ослабил напряженные мышцы.

– Была бы расческа, каждую прядь расчесала бы, – приговаривал человек. – Но видишь, сама хожу нечесаная… И обуви у меня нет. А больничные тапочки я потеряла давно. У рубашки вот рукава длинные, но она совсем не греет. Я так зябла одна, а на аэродром все равно не пошла, не хочу больше жить среди людей. Вдвоем мы с тобой теперь и зиму перезимуем. Вот построим маленькую землянку и заживем. Я буду о тебе заботиться, ухаживать за тобой. Ночью на аэродром схожу, ножницы принесу, гриву тебе подстригу, челку подровняю. А если щетку найду – шерсть твою вычищу. Так и проживем до весны, если не поймают. А весной, Ага, я седло раздобуду и уздечку. И стану объезжать тебя, брат. Ничего, я легкая, ты меня не почувствуешь… Я тебя всему обучу. Ты у меня будешь самый лучший конь во всем мире. Мы с тобой еще удивим людей…

Он еще не понимал речи, но уже начинал ощущать магическое действие человеческого слова, чем-то сходное с тайной силой его руки…

Выйдя из электрички на перрон, Кирилл сразу попытался смешаться с толпой. Сделать это было нетрудно, он ехал в «гражданке», с одним чемоданом, такой же, как все. В потоке пассажиров он двинулся к автобусной остановке, но у вокзала заметил, что те двое, ехавшие с ним от Москвы, идут следом. Правда, теперь они были в каких-то серых, невзрачных плащах и практически без вещей – небольшая сумка у одного на плече. На остановке Кирилл не стал садиться в автобус, а подождал, когда двери его захлопнутся, и резко пошел к вокзалу. Двое неизвестных вроде бы скрылись в переполненном автобусе и выйти назад не могли. Кирилл постоял в кассовом зале, потолкался среди пассажиров, выпил в буфете сока – пусть отъедут подальше…

Этих двоих он увидел еще в Москве, когда электричка стояла у перрона и собирала народ. Они вошли в вагон, походили взад-вперед, будто высматривая кого-то, и сели за спиной Кирилла через два кресла. Сначала он не обратил внимания, но когда стал незаметно озираться на соседей, вдруг ощутил их пристальные взгляды. Было им лет по тридцать, оба в теплых свитерах, какие-то молчаливые и сосредоточенные. Один, пониже ростом, коротко стриженный, рукастый, хлопал газетой по своему колену и неприкрыто рассматривал Кирилла. Другой, с короткой мощной шеей, будто бы смотрел в окно, а на самом деле тоже косился в его сторону. Никакой опасности пока они не представляли, однако за ними нужно было следить. Когда электричка тронулась, стриженый вдруг пересел напротив Кирилла, тоже через два кресла, и теперь получалось, что он сидел между ними. Надеясь все-таки на совпадение обстоятельств, Кирилл через пару остановок решил проверить, так ли это, и вышел в тамбур с сигаретой. Чемодан он оставлял безбоязненно, поскольку рядом плотно сидели люди и подход к окну был плотно заставлен вещами. К тому же из тамбура его ряд кресел хорошо просматривался. Только он прикурил, как тут же распахнулись двери и в тамбуре появился тот стриженый. Скользнув взглядом по Кириллу, он встал к нему спиной, на самый край перед автоматическими дверями, и закурил. Сомнений, что они выслеживают именно Кирилла, уже почти не было: две остановки ни один из них не выходил курить. Тем более пока они со стриженым были в тамбуре, второй, с мощной шеей, неотрывно смотрел в их сторону. Электричка притормозила на очередной остановке, дверь отворилась прямо перед носом стриженого, и тот даже не вздрогнул, не отступил. Хладнокровно выбросил окурок и стал смотреть на улицу. Шел мерзкий, со снегом, дождь… В одно мгновение Кирилл решил, как только начнет закрываться дверь, сильным ударом вытолкнуть стриженого из тамбура: электричка трогалась одновременно с закрыванием двери. Его открытая спина и неустойчивое положение сами подсказывали сделать это. А со вторым-то уж можно справиться…

Но этот второй был начеку! Он смотрел в окно, и вытолкни Кирилл стриженого, сразу увидит и поднимет тревогу. Похоже, они все рассчитали, и стриженый умышленно провоцирует действия Кирилла… Он вернулся в вагон, взял чемодан и пошел через тамбур в соседний, причем когда проходил мимо стриженого, случайно