в очередной раз выпросить еще неделю за свой счет. Ее не привлекали ни огромные возможности будущего предприятия на аэродроме, ни фантастическая, по представлению старшего Ерашова, сумма на счете, ни даже слава самой богатой женщины в городе. Потому как заканчивалось правовое оформление дела и пропадала необходимость в ее способностях, Вера теряла интерес. Она оставалась совладельцем предприятия и его юридическим консультантом, обещала помогать, однако не хотела оставаться в городе. Ей было тесно среди людей, которых можно напугать и привести в замешательство перечислением на счет какого-то полумиллиарда; она впадала в уныние, если оказывалась не нужна как деловая женщина, и, напротив, сияла, когда могла проявить свои профессиональные способности. И тем самым напоминала Аристарху Павловичу одержимую, полусумасшедшую конюшицу Олю, которую теперь держали в психлечебнице.

У Веры оставалось последнее дело – продумать и создать имидж и предприятию, и его владельцам. Еще ничего не было – по аэродрому бегал один жеребчик, развлекательный комплекс для туристов оставался пока на бумаге, и деньги лежали полумертвым капиталом, а она заботилась уже о представительности.

– Тебе, отец, следует отпустить аккуратную бороду, – диктовала она. – Обязательно костюм-тройка, с цветным жилетом, очень дорогие туфли. Зимой – хорошая волчья доха, соболья шапка. Ты должен быть боярин, богатый промышленник. А для этого надо изменить походку. Ну что ты бегаешь, как футболист? Ты вообще никуда не должен спешить. И всегда полное спокойствие, что бы ни случилось на твоих глазах.

– Кто же работать будет, если мы разоденемся и пойдем? – недоумевал Аристарх Павлович. – За такие дела беремся…

– Работают рабочие, – поучала она. – А ты – владелец, ты – секретарь обкома партии. Шаг из дома – ты обязан быть в форме, и никаких курток, фуфаек и сапог. Нельзя приближаться к рабочему. Его надо любить, заботиться о нем, платить хорошую зарплату, но не приближаться. Иначе ему захочется сделать революцию и отнять у тебя имущество.

– Из дохи-то он меня скорее вытряхнет!

– Он тебя из фуфайки вытряхнет, потому что нельзя заигрывать с рабочим и рядиться под него, – жестко говорила Вера. – Нельзя трудового человека вводить в заблуждение, что ты такой же, как он. Нельзя одеваться из одного магазина, ездить с ним в одном автобусе, на одной марке машины. Надо, чтобы он стремился достичь всего, что есть у тебя. А чтобы управлять им, следует изредка, по великим праздникам, спускаться к нему, разрешать поздороваться за руку, мгновенно разрешить любую его жалобу или просьбу. Это большая наука, отец! Посмотри в церкви на священника и паству, посмотри, как он допускает прихожан к своей руке, иначе его не будут слушать и перестанут ходить в храм. Так живет весь мир, все человечество. И в этом нет ничего предосудительного. Пока мы не научимся вести себя соответственно своему положению, мы так и останемся совками.

Старшему Ерашову она придумала имидж современного делового человека, без барства, положенного по рангу Аристарху Павловичу, зато жесткого и категоричного, даже если поначалу это будет себе в ущерб. Всякий имеющий с ним дело обязан был привыкнуть к этому образу, терпеть его и, разумеется, искать компромисс. Все крупные сделки, даже самые выгодные, Алексею следовало приостанавливать, переносить переговоры и сроки заключения договоров на день-два, якобы для совета со «свадебным генералом» Аристархом Павловичем, с экспертами и адвокатом. Это бы отпугивало всех рвачей, шушеру в деловом мире и, наоборот, привлекало бы серьезных предпринимателей. Одновременно со своим решительным и даже крутым характером поведения старший Ерашов обязан был быть немного «рафине»: всегда идеально сидящие, сшитые на заказ костюмы, только белые рубашки и однотонные галстуки. Никаких мундиров и деталей военной формы. Никто точно не должен был знать, кем он был до своего «капиталистического» настоящего и откуда у него этот страшный ожог, который притягивает внимание всякого, впервые его видящего. А заметив это внимание, следовало немедленно смутить и обескуражить не умеющего владеть собой зеваку и тем самым сразу взять инициативу в свои руки. Старший Ерашов обязан был ездить на дорогой машине отечественной марки, пить и есть все традиционно русское и телохранителем возить не раскосого каратиста, а хорошего русоволосого парня, желательно прошедшего школу спецназа, но не с рожей дебила-убийцы.

Старший Ерашов от ее советов брался за голову. Надежда, что он начал кое-что понимать в ожидающей его жизни и в чем-то разбираться, таяла на глазах. Он мысленно и соглашался с сестрой, и протестовал: нарисованный ею Ерашов-хозяин был совершенно другим человеком. И тут, как в армии, следовало привыкать и к распорядку, и к форме одежды, и к взаимоотношениям. А весь основной груз руководства предприятием ложился на него, поскольку Олег пока напрочь отказывался от всех светских, мирских соблазнов, в том числе и от возможности стать совладельцем. Правда, оставался еще Василий, но от него по-прежнему не было вестей. Скорее всего он снова укатил в Швецию, поскольку из-за своей жены жил одновременно в двух государствах. По предложениям Веры все женщины дома Ерашовых должны были заниматься своими и домашними делами и ни в коем случае не служить в своей фирме, но обязательно присутствовать на всевозможных приемах и презентациях. А как одеваться и вести себя – каждая женщина знает от рождения и без всякой науки всегда будет соответствовать мужу.

После наставлений сестры и ее отъезда у Ерашовых на некоторое время наступил шок. Казалось, остановился двигатель, который вращал эту странную, непривычную будущую жизнь. Надо было давать объявления в газету о подборе рабочих, бухгалтеров, толковых сметчиков, надо было запускать еще несуществующую машину предприятия по плану, досконально расписанному Верой, а было страшно сделать первый шаг. Из всего семейства по-прежнему спокойными оставались лишь дети да Олег с Аннушкой, которые изобретали все новые и новые составы клея, чтобы восстановить статую Афродиты.

На следующий же день Аристарх Павлович взял топор с долотом и отправился к роднику Колокольного дуба. Между делом он вырубил из огромного пня чашу. По утрам он бегал сюда умываться, и мысль эта пришла сама собой. Сначала выдолбил углубление, чтобы вода медленно и ровно спадала на землю и не размывала мочажин под корнями, затем обработал, загладил кромку пня, придав ей округлую форму, после чего чаша как бы напрашивалась сама собой. По положению Аристарху Павловичу нужно было думать, как запускать предприятие, а он возле пня забывал обо всем и рисовал в воображении красивую чашу с куполом ниспадающей светлой воды, рубленую, с узорными проемами башенку наподобие восьмиугольной беседки. Облагороженный источник украсил бы образовавшуюся после гибели Колокольного дуба поляну и потянул сюда людей. Жители из соседних девятиэтажек уже давно бегали к роднику с ведрами, бидонами и канистрами за чистейшей водой и поговаривали, что она обладает целебными свойствами, помогает от нервных расстройств и снимает дурное настроение. Аристарх Павлович верил этому, ибо испытал на себе, что несколько часов, проведенных возле источника, наполняют душу тихим, приятным покоем.

Мокрый с головы до ног и счастливый, он ползал на коленях вокруг пня и вырубал ножку чаши. С одним топором тут нечего было бы делать, но накануне Аристарх Павлович изрезал мотопилой весь низ пня до самых корней и теперь лишь выкалывал чурки. Ножка чаши постепенно должна была переходить в корни; корни же потом следовало освободить от земли, вылить под ними бетонную чашу, как у фонтана, и выложить плиткой. Иначе тут через полгода начнется овраг.

Тут и подошел к нему этот человек. Сначала Аристарх Павлович на него и внимания не обратил – любопытных и советчиков за день проходило десятки, хотя на время реорганизации Дендрарий был закрыт для посещений. Однако на калитке кодовый замок был давным-давно украден, а простые больше трех дней не выдерживали…

– Ну что, Данила-мастер, получается чаша? – спросил человек и присел на корточки.

На вид ему было лет двадцать пять – эдакий молодой предприимчивый человек, одетый модно и броско в полуспортивный костюм, но если приглядеться, то можно дать и все сорок, и вместе со скрытым возрастом скрывалось еще что-то: возможно, дерзость и постоянная готовность к действию.

Вдоль кроны поверженного Колокольного дуба прогуливался еще один, тоже молодой, черный и, видимо, нерусский.

Они оба не походили на зевак…

Аристарх Павлович воткнул топор и оперся на топорище.

– Дело есть, – сказал моложавый. – Хотели предложить свои услуги.

Аристарх Павлович отпустил бороду и несколько дней ходил небритым. Забредавшие сюда любопытные принимали его за работягу, и он подыгрывал им, но тут нечего было валять ваньку. Эти знали, к кому пришли и зачем.