будто позабыл, что Она ведь ему жена! Жена!

И только после всего этого, они обнялись, как подобает супругам, и Он целовал ее с прежней страстью, и, откинувшись на постели, Она думала: «нет, любит! Любит!» Но где-то в самой глубине сознания тлело: нет, не то, не то, что было когда-то — ведь мы только «занимаемся любовью»… Радость встречи была омрачена чем-то вроде разочарования. Скомкана была встреча.

И позднее, много лет прошло с того дня, когда они были уже свободны, отметила Она прежде не бывшую у него особенность — отравлять радостные миги (а их не много было в их последующей жизни) обязательной каплей горечи, хотя бы капризом. Упоение радостью было им утрачено навсегда!

К вечеру они, разглядев друг друга, ощутив и насытясь друг другом, начали находить один у другого знакомые, прежние, любимые черты. Но не нашел Он в ней своей «фиалочки» и никогда более не вспыхнули любовным восхищением его добрые «голубые бабочки» — глаза. И отдаваясь ему, стимулируя его потерявшую былую «органичность» страсть, Она всегда чувствовала, что нет прежнего слияния тел и душ. «Захлеба» счастьем друг от друга более не стало.

А сейчас надо было продолжать «игру в счастье», и Она шептала ему те ласковые слова, которые носила, лелеяла в себе для него все эти годы разлуки.

Она тотчас обнаружила в нем прежнее: Он, по-старому, не умел ей солгать, даже признавался в неблаговидных своих делах, будто каялся перед нею. Был прежде открыт до обидного: «Я ведь, знаешь, неудачник!» Или еще: «Я ведь однолюб». Позднее Она поняла, что в последнем признании Он имел в виду первую свою жену — первую любовь и первую женщину — Нину, от которой у него был сын, умерший младенцем, и которая предательски его покинула, тайно исчезнув с другим. Он охотно ее осуждал, но… простил: любил! Пьянствовал после ее бегства, страшно, пока не заболел — тогда жажда жизни победила горе. Она же наивно относила ту, былую, его фразу к себе.

Или говорил даже: «А знаешь, если станешь калекой (в идущей войне), я не найду в себе сил остаться с тобой!» Или дразнил ее, называя: «моя ППШ» (полевая походная жена). Или делая дорогой подарок, говорил: «Вернемся домой — отдашь Лике» (двоюродной сестре). Только спустя много лет, стал Он хитрить пред нею, но об этом в следующей главе.

Она ценила в нем такую жестокую откровенность: в браке необходимо взаимопроникновение. Он же после подлой измены Нины — просто осторожен был, чтобы отдаться новой любви.

Обижали ее теперь его ежедневные отлучки в зону «к товарищам» — терялись драгоценные часы общения — но когда Он возвращался, комната свиданий теряла свой неуют.

Много лет спустя, угрюмый колорит такой лагерной «свиданки» оба они ощутили в финале фильма Э. Рязанова «Вокзал для двоих».

Теперь Он рассказал ей о своем лагерном быте, порою цинично, будто хвастая, упиваясь таким цинизмом: как вели себя мужчины зеки, годами лишенные женского общества, при запахе женского грязного белья, приносимого в их мужскую прачечную из жензоны для стирки. Как заводились клопы в трещинах пяток у некоторых. Наблюдая, как Он стал неряшлив, Она могла заключить, что и с ним такое случалось.

Раньше такое Он не посмел бы ей рассказывать. Понимал, что теперь Она насмотрелась и более страшных вещей, но не замечал, что вот тут-то Она осталась прежней. Не замечал этого.

Так что же? Не было больше романтической любви с ее лирикой, страстью и восторгами? Да, такой больше не было. У обоих, даже у нее. Но медленно возникала новая, более глубокая и прочная ее форма, иное «взаимопроникновение»: нежность, вызванная обоюдной жалостью, памятью о прошедших днях, общих переживаниях их недолгого очного брака, скрепленного десятилетним ожиданием соединения. Идеализация обоюдного дорогого образа, накопленная в разлуке, таяла в буднях общих интересов, таяла, уступая место чему-то другому, более глубинному, ощутимому ими обоими одинаково. Любовь обретала прочный ствол. Ощущения обращались снова в ласки. Оба постепенно понимали, что они — одно, неразделимое и прошлым своим и нынешним сближением. Их снова роднило новое чувство — «великая сила сострадания». Когда много позднее родные удивлялись терпению с ним, порою трудно переносимым его характером, они не понимали, что держит ее отношение к нему чувство, сильнейшее, чем любовь сексуальная, именно «сила сострадания», долг, какой бывает к родителям и детям.

Они не выясняли в разговорах новые свои отношения. Она из прошлого помнила: он терпеть не мог «выяснения отношений», хотя она в них находила особую прелесть. Все решали, как тогда, так и теперь, взгляды, какие-то беглые восклицания, ласковые или гневные жесты. И все становилось понятным обоим без обсуждения.

Мукой наполнялись его глаза, когда Он глядел на нее, уже не видя в ней «фиалочки», но друга близкого, человека родней родного, перенесшего много одинаковых страданий. Не случайно потом он подарил ей книгу с надписью: «Другу, сестре, жене» (а первые его посвящения начинались: «моей любимой…»). Разлука, оказывается, укрепила это чувство родства, новое и более прочное.

— Как мало я тебя ласкал, как мало одаривал! — сокрушенно шептал теперь он в минуты нежности. И утихала ее и его душа в каком-то новом, но обоюдном чувстве, уже не возбуждаемом в себе, а возникающем органично, и еще более скорбном: ведь ему впереди маячили еще 15 лет заключения! Рвала ее душу тоска в его глазах — он тоже бессильно и непрерывно думал об этом сроке, — мука его оттого, что он, мужчина, ничем не может ей помочь, защитить от нищеты, безвестности, униженности ее полуправного положения.

Как, как найти выход из этой «безвыходности»! О политических переменах они в те годы и мыслить не смели, побежденные и сломанные. Если бы не вторая судимость, давшая ему 25-летний срок, этой осенью Он мог бы освободиться!

А случилось вот что: Он уже «отбыл» по первой судимости пять лет из десяти в дальневосточных лагерях. В 45-м году их судили целой группой «пропагандистов». Одного — участника гражданской войны П… тогда же приговорили к расстрелу (он сражался с белыми против Чапаева), остальным дали «полную катушку» тех времен: десять лет заключения. Но через пять лет, когда двое из группы уже умерли, первый приговор «по его мягкости» отменили, вновь судили троих: Михаила Земцова и Николая Давиденкова. Михаила и Николая приговорили к расстрелу (у них открылись новые «преступления» — Земцов был атаманом ст. Николаевской, Давиденков вел антисоветскую агитацию в лагерях). Двоих расстреляли. Он рассказывал, как слышал в своей камере возню и мычание (кляп во рту), когда их волокли по коридору на казнь). Можно ли пережить такое, не помешавшись? — Ему дали новую «полную катушку» 50-х годов — двадцать пять лет. Попрали извечную юридическую аксиому: «закон не имеет обратной силы». И как было обжаловать этот противозаконный, по сути, приговор в полицейском советском государстве?! Во время этого нового своего соединения они и предполагать не могли, что дело изменится, и Он освободится на середине срока. Они видели эту непреодолимую стену — еще 15 лет впереди! Сердце обмирало и ныло от этого сознания. Как пережить этот страшный срок, после того как они вновь обрели друг друга в этом свидании! Выход один: неустанно хлопотать о снятии второй судимости как незаконной.

Один только раз Она вышла из своего «заточения» с ним — из этой угрюмой комнаты, чтобы взять из квартиры нужные вещи. И его расконвоированный товарищ (тот, что встречал ее на вокзале Воркуты и привез в лагерь) сказал ей:

— А знаете, ведь он так себя вызывающе ведет, что, может быть, отсюда и не выйдет. Не скрывает своих антисоветских убеждений, «болтает»… А среди нас ведь десятки сексотов… Скажите ему Вы, чтобы осторожнее был, нас он не слушает, даже бравирует инакомыслием… Удивительно, что при его репутации и свидание-то с Вами разрешили».

Она просто в ногах у него валялась, просила быть осмотрительнее, ради нее, ну если себя не жаль, ради нее! Ведь могут «намотать» и еще срок. Молила, плакала. И Он клятвенно обещал не нарушать режима, быть осторожным, ведь вокруг хищники, притворяться абсолютно лояльным, оставить браваду, быть незаметным, как мышь, чтоб не навлечь на себя новые кары. И все время ходатайствовать о снятии второй судимости.

А Она уже твердо решила оставить своих трех старух — мать, тетку и свекровь — (из-за которых, собственно, и поселилась на юге, а не на 101 километре под Москвой), оставить их и переехать сюда, в угрюмую эту Воркуту, чтобы, найдя здесь работу, быть близ него, переехать на жительство на весь срок его заключения.

Твердо решила — без его близости, хотя и через проволоку, жизни у нее не будет. И запущенность