Он торопливо, боком вбежал на высокий сугроб внутри зоны, озабоченно сжав губы, посмотрел вниз. Туда, через колючую проволоку и «запретку».

«Прекрасная дама», вымечтанная им за годы десятилетней разлуки, стояла у проволоки, возле проходной, ожидая, когда ее впустят в «комнату свиданий». Топталась на морозе этакая тетка в платке и валенках (он никогда не видел ее в платке). В перспективе сверху вниз какая-то коренасто-квадратная с обмерзшим красноносым лицом, смутно видным ему в бахроме окаймлявшего его платка.

Он помнил ее тоненькой и стройной.

Подняв глаза, она тотчас увидела его неуклюжую в ватнике фигуру, возникшую над сугробом, его круглое нахмуренное лицо и заулыбалась, помахала варежкой — узнала его. И у обоих затрепетало сердце, но не радостью, а каким-то другим чувством, то ли любопытством, то ли смутно ощутимым разочарованием.

Не виделись они десять без малого лет.

— Ох, не та! — горько подумал Он, а Она на расстоянии почувствовала его ощущение, хотя Он был еще недосягаем для объятия и общения. И сама ужаснулась: коротконогий, в темном «казенном» ватнике, какой-то непривычно шарообразный, Он тоже был «не тот», многие годы так любимый. Не тот, но все-таки Он!

— Леша, Лешенька! — слабо крикнула закутанная дама-тетка. И тут ее впустили в зону, где из проходной был вход в «комнаты свиданий» родственников — матерей и отцов с сыновьями, мужей с женами. На десять дней! Право на это зеки режимных лагерей добились после смерти Сталина. Она была уже на свободе и примчалась к Нему с Кавказа.

Ему оставалось «сидеть» еще пятнадцать лет!..

Уже вблизи Она увидела, как черна и затерта грязью его лагерная одежда: зона была при угольной шахте.

Комната для их свиданий еще не была готова, и надо было немного вдвоем подождать «в тепле». После торопливого объятия они сели. Их разделял стол. Она скинула платок, мучительно сознавая, что нос ее красен от мороза, что она увядшая, усталая, немытая, непричесаниая с дороги. Как-то экзальтированно, по театральному обняла его первая. Он сел, развалясь небрежно, с будто равнодушно-спокойным видом. Сидел, сжав губы, и напряженно, оцепенело молчал, только было заметно: дыхание перехватывает. Она расстегнула шубу, согреваясь, и рассказывала торопливо, как, получив телеграмму о разрешении личного свидания, собирала деньги (его мать дала), вещи, как уезжала 8 марта. Еще падал уже последний в их краях снежок, и провожали ее, ликующую, обе старухи-матери, его и ее. Как напекли для него вкусного, как, не останавливаясь, проехала Москву, как… как… Лепетала. Он смотрел и молчал, не разжимая стиснутых губ.

— Я вижу, ты мне будто и не рад! Может быть, мне сейчас лучше уехать?! — И только тогда он испуганно встрепенулся, поборов в себе что-то, и, будто убеждая сам себя, произнес вслух: «Нет — та! Та же, та!» Разговор стал обоюдным, но больше говорила Она — «скворец», как порою прежде называл ее, сам был всегда молчаливым, немногословным.

Он думал: где же та «фиалочка», та «белочка», где горячие глаза ее, которые он так любил? Теперь над ним нависли тяжелые сорокалетние веки, не было, не было в ее облике прежней лучезарности. А Она так же думала о его глазах, прежних голубых, кротких, ныне усталых, исполненных обреченности, утомленных многолетним страданием постоянного унижения.

И вдруг Она заметила, как неприятно опущены уголки его узких губ, и тут же подумала об Анне Карениной, внезапно увидавшей некрасиво торчащие уши мужа. Только не было у нее, как у Анны, новой любви!

— Господи! — подумала Она с ужасом, — неужели мы разлюбили друг друга?!

Вместе с ними, дожидаясь впуска в свою комнату, сидела в другом углу еще одна супружеская пара: одетый в приличный парадный костюм, хорошо выбритый и еще пахнущий парикмахерской латыш и его светловолосая подруга. Они смотрели друг на друга с восторгом, неотрывно, сплетая кисти рук; явно было: это свидание любящих… А они…

Наконец, освободилась комната свиданий. Оттуда вышли пожилые супруги, обнявшиеся перед новой разлукой… «А мы?!»…

Коридор. По правую сторону две двери в комнаты для уединения, налево — окна, выходящие в зону. Впускающий указал уборную и водопроводный кран в глубине коридора. Комната была похожа на номер в гостинице захолустного города. Справа печь с горящей плитой и широкая двуспальная кровать. Две некрашеных табуретки и стол. На полу ведра для воды и помоев, и грязноватый таз, на плите закопченный чайник, кружка и небольшой утюжок. Больше никакой посуды в горнице не было. В ее глубине — окно, выходящее в запретку так, что сквозь проволоку видна была улица пришахтного поселка — домики барачного типа (в одном из них Она дожидалась назначенного часа свиданки).

В этот полуденный час по улице проходили под конвоем на работу бригады заключенных, закутанных до глаз. Взявшись под руки, люди по пять в ряд мерно покачивались на ходу. А улица заканчивалась шахтным террикоником — пирамидой, угрюмой, как весь пейзаж вокруг, без проблеска солнца, под серым суровым небом.

В комнате пахло клопами, дезинфекцией и горящим углем. На «ложе» уже лежала грудка чистого постельного казенного белья, пахнувшего мылом, серого и сыроватого, а в углу кучей было свалено грязное чужое, с запахом пота, его после унес дневальный.

Сняла верхнее, не торопясь, но в объятия друг другу не кинулись. Она заметила, что Он давно не мыт, что на его лице грубая светлая щетина.

— Почему же ты не побрился? Ведь ты меня уже ждал! — он, спрятав глаза, смущенно пробормотал, что ждал ее во второй половине дня. Оскорбленная его будто нарочитым неряшливым, непраздничным видом, женщина отправила его в зонную парикмахерскую бриться. Она ведь знала, что в ожидании свидания зека с родными вся зона ему помогает принять «приличный» (как у того латыша) вид: без очереди пускают в баню, бреют, одалживают костюмы, галстуки, у кого их нет, белье, даже снабжают порою подарками для приехавших на свидание родных…

Он ушел бриться, и не было его довольно долго. Женщина принесла воды, согрела чайник, убрала комнату. Вернулся бритый, сияющий: «Меня все поздравляют!» «Долго отсутствовал?» — Обеденное время подступало, принес обед на двоих в котелке, крышка которого могла служить сковородкой.

Убирая комнату, Она вспоминала их встречу в Италии после первой их долгой разлуки. Отправив ее туда, он оставался в уже полуосажденном Берлине. Она тогда мысленно его уж и похоронила: никто ничего о нем не знал. Петр Ник. Краснов тоже не мог ее обнадежить. Да еще знакомый офицер-казак (его потом расстреляли в СССР), встретив ее на альпийской дороге, одетую во все черное, воскликнул: «О! Молодая вдова!» Она тогда вскинулась: «Погиб? Леша? Погиб?» Офицер объяснил, что ничего о нем и о редакции газеты не знает, а восклицание его вызвано траурным цветом ее костюма. Она не поверила ни ему, ни Краснову, думала: «Погиб! Погиб!» Но в первых числах мая, когда в Альпийских лугах все цвело и благоухало, в комнатку, снятую ею у итальянцев, без стука распахнулась дверь и на пороге встал Он, жданный, (вот тогда, в той первой разлуке, и оформилась ее любовь к нему) оплаканный, единственно близкий, и живой! живой!

И точно электрическая сила ее к нему на грудь бросила, рефлекторно. С криком: «Леша! Леша мой!» к нему рванулась и сползла к ногам, потеряв сознание от счастья. Как не тесно им было вдвоем тогда на ее узеньком топчанчике! Как дружно! Как светло! Итальянка-хозяйка ее, узнав, что «марито» приехал к «сеньоре», соорудила им более просторное ложе.

А нынешняя встреча?! Его холодность, его сжатость, ее «игра» в счастье встречи, во что она сейчас обращается?! И так пренебречь ее приездом, даже не побрился! — ему не праздник!

Но Он вернулся с глазами ясными, ликующий, его поздравляли товарищи (о, как Она их — разлучников — ненавидела, ревнуя его к ним). Он принес обед в семью, его семью. Его! Семью! И на кухне ему, как имениннику, дали что получше. «Смотри! Смотри!»

Потом Она его мыла. В тазу. Переодела в белье, привезенное ему «с воли». Он стеснялся наготы,