массе.
– Их тут выводят гулять?
– Только по специальному разрешению.
Лейтенант Рахимов удовлетворенно кивнул. В лефортовской тюрьме подследственных из общей камеры тоже выводили по специальному разрешению. Стучать в дверь строго воспрещалось. Он еще раз потянул носом. Еще при утреннем разводе подследственным следовало заявить, когда им потребуется в туалет, но кто может знать, как поведет себя днем желудок? Тогда к тем, кто днем устраивал беспорядок, входили дежурные с каучуковыми палками. Их, конечно, слушались: руками убирали с пола то, чего уже не держал желудок…
Глаза, наконец, привыкли к сумеречности барака.
Дальний проход завален лозой. Такие же пучки, некоторые уже пересохли, свалены в другом проходе, более узком, а готовые корзины страшной, вылезшей из дурного сна решеткой громоздятся у деревянных дверей. Лопнувшие тонкие прутья – как сломанные ребра. А как иначе? Тут не синема. Тут расплачиваются за неправильное прошлое. Каэры, бывшие беляки, меньшевики, антоновцы, соколы Троцкого, предатели. Они всякое видели, всякое знали, пили-ели, опыты с мозговыми лучами ставили, а теперь один уже слова человеческие подзабыл, а другой туманно и страшно таращится из-под собственного горба. Не зря когда-то Петр Великий запрещал рыжим, косым, горбатым давать свидетельские показания в судах, беспощадно выбрасывал из жизни слепых, глухих, непонимающих – правильно запрещал. Зло выбирает самые изощренные личины, это в органах знают.
– Номер?
З/к ответил.
Человек-животное смотрел на лейтенанта Рахимова с нижних нар – тяжелый, негибкий, серый, будто из него, как из пазов барака, тоже лез седой мох. Падаль, отступник, иначе не скажешь. Странно, что давно и навсегда пронумерованные, эти бывшие все еще втайне помнят свои имена. Сам по себе з/к Полгар мало интересовал лейтенанта. Самый обыкновенный рассадник вшей и болезней, вонючее вместилище зла, других определений быть не могло. А давно ли этот самый Полгар уверенно входил в чистенький оштукатуренный домик на Охте, с вниманием рассматривал царицу из тяжелого металла, листал рукописи и книжки. «Сорок дней и сорок ночей падали на Туму сыны неба. Звезда Талцетл всходила после вечерней зари и горела необыкновенным светом, как злой глаз…» Обсуждая такое, пили крепкий, вкусный чай, постукивали пальцами по краю стола, красиво задумывались («опыты с мозговыми лучами»), забыв про голодных беспризорников на ледяных улицах, про голод страны, про опасность окружения, на полном серьезе вели очередной протокол «Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения». Неясно, почему остатки этого трудящегося населения сами не возьмут в руки косы и топоры…
В Инструкции, впрочем, все оговорено.
«Умственные силы обычно составляют единственную сильную сторону духовного наследия человека, посредством которого субъект разрешает для себя все жизненные вопросы и даже такие, которые малодоступны умственному анализу и обыкновенно разрешаются у нормальных людей при участии чувства как более тонкого орудия – нравственности, долга, совести…».
Рот у з/к Полгара оказался маленький, жалкий, как у пиявки. И сам он безвольно распух, вывалил бока, как оставленный догнивать сарай. В домике-то на Охте у инженера Лося, наверное, всё было не так – подтянутый, сытый, улыбался приятно, делал плавные жесты, покончив с протоколами, брал хорошее москвошвеевское пальто из шкапа, прощался, бросал в корзину мятый листок. «Если ты, Хипподи, доставишь белый порошок еллы, который сыпется, как песок, но сохраняет приданные ему формы, ты получишь двух рабов». Чепуху люди пишут. Никак без рабов им не обойтись. Вот пухлый весь от водянки, раздутая вонючая развалина, а и сейчас, наверное, сочиняет что-то про существование эфира – тончайшей, наполняющей всю вселенную среды. «Рабы не мы». А раньше со всею смелостью утверждал, что свободная наука (чья?) обязательно установит связи (какие?) между колебаниями солнечной деятельности и крупными событиями общественной жизни (какими?). Впрочем, люди врут, врут, они всегда врут. Николай Иванович прав. Секретная Инструкция что нам говорит? А секретная Инструкция нам говорит, что именно внутренняя дисгармония в соединении со слабым развитием нравственной жизни делает невозможным как индивидуальное усовершенствование, так и достижение высших целей жизни. Лейтенант каждое слово помнил. Нравственная жизнь подобных субъектов с течением времени начинает двигаться не вперед, как следовало бы по законам развития, а исключительно назад. Это приводит к разочарованиям, к утрате радости, к моральному одряхлению, к идеям сплошного эфира и, понятно, влияния солнечных взрывов на человеческую судьбу. Распадается план реальной жизни, и она превращается в нравственную случайность…
В пятницу Федька повесился. Это он не по обиде, а по собственной дурости сделал: решил проверить, на самом деле шея сломается или нет. Так и болтался в петле до вечера, пока дядя Толя не пошел в сарай за дизелем. Ну, дядя Толя, конечно, позвал бабушку. Та пришла и долго ругалась на Федьку. Сказала, раз он такой болван, пусть и остается висеть до утра, авось чему научится. Федька, конечно, хотел возразить, да ему веревка горло передавила. А когда он сообразил и начал реветь, бабуля уже ушла.
Я, если честно, поверила бабушке и поэтому не поленилась сбегать в погреб за краской. Как Федька ни отбивался, а я ему руки-ноги в синьку окунула и еще на пузе успела половину слова «дурак» написать. А потом дядя Толя Федьку решил снять – он вообще добрый. Я сразу деру дала, только братец бегает быстрее, даже со свернутой шеей. Ох, навалял он мне тогда! Шесть зубов и глаз выбил. А потом пошел на речку мыться.
Чего-то мне неудобно было на ужин без глаза идти, и я решила посидеть пока на чердаке у Доктора. Там тепло, уютно и никто не сунется. Доктор, когда узнал, что я к нему на чердак лазаю, даже лампу мне подарил: пусть, говорит, там будет, все равно и мне пригодится. Но только он сам туда не ходит, только иногда Жменю присылает пыль убирать. А в пятницу Жменя чистит подвал, так что я сидела совсем одна.
Глаз нарастает быстро, не то что зубы. Я даже подумала, что если зубы с костями растут одинаково, то Федька будет ужинать с головой набекрень, а мне придется есть кашу. Может, вообще не ходить тогда? Но бабуля кричать будет. Ладно, вот начну видеть левым глазом и тогда пойду домой. А пока я взяла посмотреть старые книжки – их тут целые кучи.
У меня уже набрались любимые, с картинками про зверюшек. Особенно мне нравится скелет лошадки, он такой красивый! Я всегда хотела лошадку, но бабуля сказала, что только через ее труп, а у нее следующая смерть еще не скоро, через два года, когда папа вернется. А когда я спросила, можно ли через мой труп, бабуля долго смеялась. Она думает, что раз я хожу только в первую группу, то умирать еще не научилась. А я уже почти умею, честно!
Вот, пока я эти картинки смотрела, Доктор домой пришел. И не один, а с кем-то чужим, не из нашей деревни. Я такого голоса еще никогда не слышала. И Доктор этому гостю говорит: смотрите, только никому не рассказывайте! Говорит, незаконная эта назия, все материалы и приборы могут отнять и права на смерть лишат. А второй ему отвечает: не беспокойтесь, я сам заинтересованная сторона, надоело уже танатальные налоги платить. Доктор засмеялся, такой довольный сразу стал, и договорился с тем мужиком на завтра. Сказал, завтра спокойно умрете, и целый месяц о вас никто знать не будет.
Тут я решила, что глаз у меня совсем прошел. Поэтому спустилась с чердака и побежала ужинать, пока Федька все не слопал. Бабуля сразу увидела, что у меня зубов не хватает, и брата отругала. Хотя он все равно синьку до конца не отмыл, поэтому я все равно что отомстила. Поэтому мы были квиты и помирились.
Ночью я ему рассказала про Доктора и чужого дядьку. Федька обрадовался и сказал, что, наверное, у них есть машина смерти, чтобы по-настоящему умирать можно было. И спрашивает: ты покойника видела? Ну, я когда книжки на чердаке глядела, там были нарисованы всякие потрошеные люди, уж наверное их не живьем резали. Поэтому я сказала, что видела и не один раз. Федька сразу разозлился, стал кричать, что
