нему вплотную. Должно быть, он изрыгал какие-то проклятия, но так как его никто не понимал, все лишь веселились, радуясь, что избавляются от злого отравителя.

Порывистый ветер начал быстро раздувать огонь, рвать его в разные стороны, выбрасывать снопы искр, и проклятия знахаря скоро перешли в надрывный крик, а народ раздался в стороны от наступившего жара и дыма.

Хрустомудр раздул ноздри, ожидая учуять знакомую по войнам вонь горелого мяса, но ветер донёс лишь сладковатый запах конопли и мухоморов. До высокого крыльца, где сидел князь и толпились бояре, дыма долетало мало, а вот в народе стали кашлять, толпа заволновалась, отступая, а потом вдруг, наоборот, стала вновь стремиться к огню. Знахарь повизжал и затих, а люди всё смеялись, словно он жарился и подпрыгивал на сковородке.

Дым тем временем, стал стелиться к земле, расплываясь по двору при порывах поднявшегося ветра. Запах конопли стал резче. Короткие шквалы будили всё больше искр, и вдруг внизу ахнули, указывая на что-то за спиной Хрустомудра. Он оглянулся. Язычки пламени и дымок пробивались из-под дранки на одной из маковок его терема.

— Горит! — в панике крикнул кто-то. А Хитрожоп, стоящий рядом, вдруг придурочно засмеялся.

— Хи-хи-хи! — заливался он, словно в угаре.

Хрустомудр хотел его приструнить, крикнуть, чтобы бежали тушить, но неожиданно ему самому стало смешно. Надо же, жгли знахаря, а подожгли терем! Терем подожгли! Горит! У него зуб болит, а терем горит! Болит-горит! Смешно!

— Ха-ха-ха! — он уже сам не мог сдерживаться, а потом и вовсе расхохотался в полный голос. Смех подхватили по всему двору, те, кто зачем-то несли от колодца вёдра, опрокинули их на землю и уже сами падали в грязь, хватаясь за животы.

— Эх! Потеха — души утеха! — заорал Хрустомудр, вскакивая с места. В три прыжка он сбежал с крыльца, растолкал хохочущую толпу и, выхватив из костра горящую ветку, рванулся обратно — поджигать трон. Дубовый, обитый кусками меди и золота стул занимался плохо, но тут подбежали другие, помогли, затем вместе запалили перила крыльца, бросили факел в дверь. Народ принялся помогать ещё шибче. Заливаясь от смеха, бабы пихали пылающие головешки в окна, мужики швыряли на крышу. Веселье было — что надо! Даже кричащая какие-то глупости, бегающая вокруг с ошарашенным лицом Краснославна не могла его испортить!

Возле терема вскоре стало не только смешно, но и жарко. Все побежали зажигать поварню, а князь долго пытался поджечь воду в колодце, швыряя туда целые горящие брёвна.

— Ха-ха! Вода не загорелась!!!

— Не горит! Хи-хи-хи! — смеялся рядом похожий на угольного человечка Хитрожоп.

Хлынувший неожиданно дождь ещё увеличил всеобщую радость, многие раздевались, пускаясь в пляс на пепле затухающего и беспощадно пышущего паром и едким дымом костра. Голые, грудастые, грязные девки и красующиеся обнажёнными телесами бояре тоже были очень смешны! Все смеялись и рыдали, таким едким был дым. А терем несмотря на дождь не переставал гореть.

Когда и чем закончился праздник, князь не запомнил.

Хрустомудр проснулся от холода. Зола, в которую он зарылся, совсем остыла. Дождя не было, хотя небо было низкое и хмурое, словно боги сердились за что-то на людей. Едва он открыл глаза, как проснулся и его Нерв, словно вонзивший в челюсть раскалённую иглу. Да если бы только это! Голова болела как после страшного похмелья, глаза слезились, покрытые ожогами руки саднило…

Князь сел. Совсем рядом был колодец. За ним должен был быть терем…

Но его не было. Не было ни поварни, ни конюшни, ни овина, ни стайки, ни длинных домов, в которых жили дружинники. Над пепелищем возвышалась лишь часть обгорелой стены у отхожего места.

Голова прогудела что-то своё, колокольное, и перестала. И тогда он услышал много других неприятных звуков. Надрывались от крика дети, голосили, рыдали женщины, жалобно выли его охотничьи псы. Хрустомудр оглянулся в ту сторону и понял, в чём дело. Под крышей уцелевшей псарни ютилась вся его челядь, родичи, дворовые бояре с жёнами, в общем, все, кто раньше обитал в его стокомнатном тереме. Несчастные псы были изгнаны прочь и теперь сидели вокруг, с завистью взирая на своё бывшее жилище.

Князь поднялся, попробовал отряхнуть от грязи сорочицу, но только пуще размазал, плюнул и пошёл к колодцу. Хотел попить, но Нерв так уязвил его бедную челюсть, что желание тут же пропало. Тогда он пошёл помочиться. И вот ведь удача — торчат из земли остатки крыльца, его любимые балясины!

На душе потеплело. Он стянул штаны, пустил струю на дымящиеся ещё обломки. Вокруг было… так хорошо, просторно! Обширное пепелище открыло вдруг прекрасный вид на близлежащий еловый лес, речку… захотелось скинуть грязную сорочицу, побежать, искупаться…

— Бесстыжий! — совсем не ласковый голос жены подействовал не менее бодряще, чем купание. — Бесстыжий ты! Ну сколько можно тебе говорить, чтоб не мочился на балясины! Горе ты моё… луковое! — она зарыдала и побрела прочь, на псарню.

А зуб всё болел…

Хитрожоп чувствовал себя чудовищно уставшим. До истории с Нервом он и на войне-то ни разу не был, а тут уже с третьей возвращается. Сначала начали их торговлю аниране притеснять, за лекарей мстить. Князь, вот уж добрая душа, а возмутился, приказал всех аниран, что в Древене живут, перевешать. Лабир-аниране в ответ войско послали. Большое войско, копья у всех длинные, щиты большие, шлемы с конскими гривами. Только со штанами у тех аниран плохо было, как и прежде у их лекарей. Видать вся ткань ушла на длинные рубахи, на штаны не хватило. Сильное войско было у аниран, грозное, и строй крепкий. Боязно стало даже опытным воеводам. Пока думали бояре как ловчее отступить, у Хрустомудра опять зуб прихватило, да так, что он как был, без доспеха, вспрыгнул на коня, заревел да и бросился на вражеское войско. Делать нечего, пришлось всем вослед скакать. А получилось неплохо. Аниране, увидав бешено скачущего князя, озадачились, а когда он щит свой начал грызть и потом голыми руками копья их ломать, струхнули. Дружина поспела, когда вражеское войско уже бежало. Хитрожопу только и оставалось, что рубить убегающих да потом обоз грабить. Победа была полной.

Но не успели они передохнуть, как новая напасть — летборгские рыцари стали приграничные деревни жечь. Слух шёл, что магистр летборгский очень к своему знахарю привязан был, всё его мумиём пробавлялся. И, узнав о смерти знахаря своего, обещал в мумиё всю венедскую землю превратить. Только не судьба ему была. Встретили они рыцарей у речки Росинки, и сеча злая была. Хитрожопу там плащ новехонький продырявили и шлем в двух местах прогнули. На летборгскую беду в пылу битвы кто-то Хрустомудру по челюсти заехал. В дружине шептались, что это вовсе не летборгец его достал, а старый Послеблуд неудачно замахнулся. Удар, видать, пришёлся по самому Нерву. Убить — не убил, выбить зуб — не выбил, но князь рассвирепел не на шутку. Хитрожоп сам видел, как он щит грыз, да уже и не свой, а вражеский, из железа кованный! И так князь ревел, так разошёлся, что самолично с десяток рыцарей с коней посбрасывал, кому руку оторвал, кому ногу!

Рыцари бежали! Полон был знатный, набрали и коней, и портов, и рухляди всякой! Тут бы отдохнуть и отпраздновать, рыцарями торгануть, да Хрустомудру не сиделось, он теперь уже сам начал нападать. И такого страху нагнал на соседей, что стоило ему зареветь да на поле полуголым выехать в медвежьей своей шкуре, как враги уже трепетали!

— Плевать, что зуб болит! — бахвалился государь в редкое время, когда Нерв чуть успокаивался. — Я этим самым зубом весь мир завоюю! До последнего моря дойду!

Какое море «последнее» из тех, что он знал — Терпкое или Студёное, Хитрожоп не знал, спрашивать не решался, но соглашался, не колеблясь. Да и то ведь, много земель они завоевали, да пять городов, да два по сто селищ разных, да много богатств награбили. Враги тем временем стали князя Берсеркёром кликать. На венедский язык перевести — вроде как «полоумный медведь» означает. Свои воины так князя называть не решались, но уважение имели и стали в глаза его Грозным называть, а за глаза — Ужасным.

И было от чего. За два месяца непрерывной битвы и походов дружина порядком вымоталась.