Литератор вышел из дома в тишину. Было как раз то время, когда предыдущий день уже дошел до своей последней черты и умер, а грядущий все еще не смеет родиться; время, в которое все живое и здоровое предпочитает сны яви; время, в которое спит даже измученный бессонницей неврастеник; время, в которое вурдалак, упырь или какой-нибудь скромный учитель Чикатило, в кровь раздирая себе глотку, воет на слепое, бескровное небо от душащего его бессилия и тоски. Было время безвременья, в котором есть все, кроме жизни.

Половцев шел по грунтовой дороге, ведущей к шоссе. «Там! — крутилось в его голове. — Там!»

Ему более ничего не было нужно от этого мира. Ничего, кроме одного теплого комочка, который когда-то давным-давно он с радостным удивлением и непонятной тревогой прижимал к своей груди, боясь уронить. Прижимал, пытаясь коснуться его нежного розоватого шелка своей небритой щекой, словно он, этот слабо пищавший и пульсировавший комочек, мог дать ему что-то несказанно большое, счастливое и вечное…

Теперь Половцев желал от мира только его. Его, могущего сделать из тебя человека, презирающего смерть, и оттого уже непобедимого; его, вместившего в себя вселенную и даже смысл мироздания.

Но Половцев не знал, где ему искать эту вселенную… Он уже ничего не знал.

Даже если бы Половцева сейчас спросили, как его зовут, он лишь надолго задумался бы, тупо сдвигая тяжелые надбровья, и задумался бы прежде всего над смыслом этого вопроса. Все слова потеряли для литератора свою силу, исчерпали свой изначальный смысл, потому что в нем пропала эта ножевая граница между жизнью и смертью. Та невозможная для земного ума жирная и страшная черта между двумя океанами исчезла в сознании литератора, как гигантская плотина, и две стихии, две беспредельности хлынули одна навстречу другой, с ревом смешав две клубящиеся бездны в один бесконечный хаос безвременья.

Выставив в сторону ладонь, Половцев скользил ею по листве приземистого кустарника, словно ждал от него какого-то сигнала.

Когда жизнь выплеснулась за рамки смысла, а смерти не стало, Половцев, без сожаления умалясь до жалкого эмбриона, всем своим существом превратился в траву, листву и хвою, обратился в один нервный сгусток, клубок, мыслящий, видящий и слышащий одновременно каждой своей клеткой…

Внезапно рука его скользнула по чему-то гладкому металлическому. Литератор скосил глаз в сторону и увидел мерцающий капот и крыло автомобиля. Еще не зная, зачем он это делает, Половцев начал дергать дверные ручки, словно намеревался вырвать их с мясом. Он даже не заметил, как мертвая предрассветная тишина разродилась отчаянным криком сирены охранной системы автомобиля.

Схватив валявшийся поблизости булыжник, литератор с силой погрузил свою руку с булыжником в темное нутро автомобиля, даже не заметив ледяной корки стекла и не почувствовав боли. Только брызнувшая из глубокой раны кровь удивила его.

Распахнув дверь автомобиля, он на мгновение замер, взял с приборной панели зажигалку и сунул ее в карман. После этого литератор начал методически долбить приборную панель булыжником, который так и не выпустил из руки, сокрушая почти безупречный дизайн салона и заливая его собственной кровью, словно в самом деле ненавидел это невинное детище прогресса.

Только когда сирена неожиданно стихла, он прекратил свою варварскую работу. Не обращая никакого внимания на все усиливающееся кровотечение, Половцев неторопливо вытащил из-под водительского сидения монтировку и… автомат Узи. Половцев знал, что это за игрушка.

Передернув затвор, он сунул автомат под мышку, взял в руку монтировку и подошел к багажнику. Одним легким движением руки Половцев открыл его, словно это была пивная бутылка, а не автомобиль.

Затем, даже не изменившись в лице, и абсолютно механически литератор свободной рукой вырвал из багажника вместе с грязным брезентом тот самый теплый комок, который стоил для него вселенной.

Связанный по рукам и ногам мальчик с залепленным ртом смотрел испуганными, глубоко запавшими глазами на своего безумного отца, который в свою очередь смотрел на него, смотрел… и не видел.

Неожиданным рывком Половцев поставил Андрея на ноги и, не говоря ни слова, с каким-то утробным рыком разорвал узел на его ногах. Потом высвободил руки мальчика и оттолкнул его от себя. От слабости Андрей упал. Ноги его затекли, и только теперь, когда во все отсеки его занемевшего тела наконец спасительно хлынула кровь, он почувствовал, что не сможет сделать ни шагу. Трясущимися руками мальчик отодрал пластырь и сделал глубокий, бесконечно глубокий вдох.

— Папа, — срывающимся, прыгающим по гортани голосом выдохнул Андрей.

Но литератор его не услышал. Отступив от автомобиля на два шага, он, по-армейски твердо держа автомат в руках, нажал на курок и выпустил в сверкающее лаком совершенство весь магазин.

Во время стрельбы мальчик начал отползать от машины, пытаясь спрятаться от безумца. Из пробоин автомобиля тонкой струйкой потек бензин.

Бросив еще гудящий стрельбой автомат в бензинную лужу, литератор достал зажигалку и щелкнул кремнем. Отойдя от машины на несколько шагов, стараясь не погасить собственной кровью продолговатый язык огня, Половцев плавным размашистым движением бросил зажигалку в быстро растущую лужу. Лужа вспыхнула. Половцев повернулся и быстро пошел прочь.

Через несколько секунд грянул взрыв, и в небо, словно неизвестное огненное светило, взвился белый с черным по краям шар. Литератор даже не пригнулся.

Ни боль, ни страх, ни смерть не существовали для него.

Подойдя к мальчику, испуганно лежащему на спине и с мольбой смотрящему на отца, Половцев, все так же стеклянно глядя сквозь сына, обеими руками поднял его, пачкая теплой кровью, и, подхватив на руки, потащил прочь от чудовищно гудящего в мертвой предрассветной тишине факела.