но… ничего не слышат. Десять человек смотрят на вас пустыми глазами (думают о чем-то своем), десять человек рассматривают разные предметы (женщины оглядывают платье соседки, живо примеривая в уме на себя), десять человек чистят ногти или снимают пушинки с платья (какая вдруг чистоплотность!), десять человек смотрят на вас, но губы их двигаются — так «тонко» маскируется вниманием беседа на постороннюю тему. Десять человек… да полно, всего не перечтешь.

«Что за черт!» — вдруг кричу я каким-то противным петушиным голосом. При этом замечаю, что моя нога стучит по полу, а рука сотрясает воздух. Глупо! Но в мгновение ока все десять, а то и восемьдесят или сто человек, оживают. Глаза их начинают блестеть, они включаются в мои слова, мои идеи с полной готовностью и восторгом, они слушают, им все интересно, они все хорошо выполняют.

Через сорок минут благополучного «журчания» репетиции снова платье соседки привлекает внимание, появляется крайнее желание кое-что сообщить товарищу по работе, снова возникает потребность заняться ногтями. Плюс ко всему, кто-то за кулисами вынимает лампу из патрона, кто-то прошел по зрительному залу. Всем становится интересно: куда идет этот человек и возвратится ли, ввернется лампа и загорится ли? «До каких же пор…» — кричу я снова. — «Любительщина! Отсутствие внимания! Только в нашем театре!» И снова все со счастливыми лицами и интересом пожирают меня глазами.

«Боренька, — сказал мне однажды Мелик-Пашаев, самый деликатный из дирижеров театра, — я ко всем обращаюсь благожелательно, с улыбкой. Женщин всегда называю «мадам», а они рассеяны, разговаривают друг с другом. А как крикну — все смолкают и работают с полной готовностью и отдачей. В чем дело? Ведь так не хочется кричать, не хочется быть грубым».

Еще одно чудо совершается во время этих недостойных мгновений — артисты не обижаются. Они как бы сметают своим всепрощением бестактное поведение режиссера, поднявшего крик на репетиции. Как мудрая мать, чтобы ребенок не плакал, отвлекает его чем-нибудь, так и артисты — они знают, чем отвлечь меня: нужно начать хорошо репетировать. И вот я уже не кричу, хотя некоторое время еще делаю вид, что обижен.

Есть у меня еще «болезнь»: если начало репетиции задерживается хотя бы на пять минут, я уже раздражен и не в состоянии нормально работать. Артисты быстро сориентировались, стали приходить заранее и начинать репетицию чуть раньше намеченного срока. Как-то пришел я в театр за пять минут до назначенного времени, а работа уже идет. Я подумал — это розыгрыш. Ничуть нет, никто даже не прореагировал на мое появление. Это была радость для меня, дороже всех поздравлений и приветствий. С тех пор я стал приходить на репетицию за 10–15 минут.

Артисты очень хитры и очень добры. Однако они могут быть и тупыми и злыми. Но режиссер им нужен. Поэтому нет смысла проявлять злость по отношению к нему.

Артист может быть наивным или умным-преумным. Может так повести себя на репетиции, что от режиссерского «сплина» (бывает и такое) не останется и следа. Более того, артист делает режиссера находчивым и талантливым, провоцирует его на «гениальные вспышки». Не случайно в последние годы Мейерхольд репетировал — и как! — под восторженные вздохи своей супруги Зинаиды Райх. Без нее он был словно не тот. Словом, артист может оказывать огромное влияние на режиссера. И пусть! В конце концов артист стремится к тому же, что и режиссер, — к успеху спектакля, каждой отдельной роли в нем.

Конечно, бывают и ленивцы, приходящие на репетицию в платье, в котором нельзя двигаться по сцене, с прической, которая не подходит к данной роли, в неподходящих туфлях. Сядет такая «гостья» в сторонке и всем своим видом показывает, дескать, я потом сделаю.

Но чаще артисты надевают перед репетицией какие-то старые штаны, юбки, кофты, вызывая «режиссерский» огонь на себя. «Нельзя же не обратить внимания на артиста, стремящегося к работе, специально к ней подготовившегося! Таким образом, артист приходит с намерением заставить режиссера непременно заниматься с ним, хотя, может быть, у того были совсем другие планы. Но как приятна нам эта актерская хитрость, эта актерская власть.

Разнообразие актерских характеров поразительно. Это и понятно. Вряд ли найдется другая профессия, где человеческие черты и психофизические особенности столь непосредственно влияют на творчество, являясь по существу главным материалом для создания художественного образа. Однако жизненные качества человека не идентичны тем, которые проявляются на сцене. Отождествляя их, легко обмануться. И многие обманываются. «Ах, какой милый и добрый», — могут сказать про эгоиста и алкоголика. «О, это вспыльчивый и неуравновешенный человек», — можно услышать о добряке. Недалекого человека могут признать мудрецом. Чудеса да и только! Театр!

На поведение актеров влияет их положение в театре и в жизни. Я вспоминаю ошеломивший меня в первый год работы в Большом театре случай. Когда мне пришлось «ставить» уже идущий спектакль «Царская невеста», меня предупредили, что на репетиции будут вызываться артисты, когда-то певшие в этой опере (это делалось для того, чтобы не объяснять им, почему они петь в спектакле уже не могут).

И на стульях у стены сидело восемь — десять бывших Марф пять-шесть Любаш, семь-восемь Домн Сабуровых и т. д. Они аккуратно приходили на все репетиции и смотрели, как я работаю с новым составом. Сидели смирно, с сумочками на коленях, и, вероятно, с некоторой надеждой, что и они когда-нибудь будут рассказывать на сцене о своей любви к Лыкову или о страданиях: в руках коварного Бомелия. Фамилии этих артистов я помнил, они пели в свое время ведущие партии в спектаклях Большого театра, поэтому я относился к ним с должным почтением и уважением.

Однажды, когда я работал над последним актом оперы, то есть, по существу, в конце большой серии репетиций, свидетелями которых были уважаемые дамы с сумочками, я показывал сцену опричника Грязнова. Чтобы придать ей темперамент разбушевавшихся страстей, я упал на колени, потом вскочил, подняв руки вверх и декламируя громким голосом:

Наступила тишина, какая всегда бывает после темпераментного режиссерского показа. И вдруг в этой тишине я услышал слова сидящих у стены артисток: «Кто это?» «Какой-то новый режиссер. Говорят, из провинции…» Потом все смолкло. Эти несколько реплик были единственным проявлением внимания к режиссеру, на репетициях которого они отсидели несколько недель.

Да, неоднородны натуры артистов оперы! Иной — энергичен, любопытен, всегда в динамике творческих интересов. Другой — манекен с голосом, ничем не интересуется, ко всему безразличен, сер. Сколько пропало великих возможностей, побед в оперном театре из-за малых потребностей, из-за отсутствия ответственности творческой и общественной, гражданской у артистов. Сколько, к примеру, обладательниц чудесного голоса, внешности, подлинного сценического темперамента ушло в неизвестность, получив временное признание, основанное главным образом на надеждах. Это были люди, пробежавшие в искусстве мимо серьезных художественных целей. Так было, так бывает. Жаль, если и в будущем так будет.

Слава богу, в моей памяти сохранились сотни примеров того, как актер понимает меру своей ответственности перед искусством, а значит — и обществом. Была, к примеру, Елена Клементьевна Катульская. Свои вокальные, музыкальные и сценические возможности она использовала до предела. Более того, окончив артистическую карьеру, она до конца дней служила искусству как педагог, как человек, даривший свою художественную заразительность каждому, кто был с нею знаком.

Она понимала, что жизнь артиста всегда есть общественное явление. Были и такие (с большими именами), которые, кончив петь, ограничивались своим малым бытом и с искусством порывали. Настоящее служение искусству и общественная деятельность неразделимы, хотя формы их могут быть различны.

Мне пришлось встречаться и работать с Валерией Владимировной Барсовой. Она очень стремилась ко всему, что обогащало ее творчество, улучшало жизнь театра. В то время она была заместителем художественного руководителя Большого театра, очень видным общественным деятелем. Ее приветливость и актерская покорность смущали меня. Я помнил ее триумфальные спектакли 30-х годов. В «Лакме» после знаменитой арии овация была бесконечной. И певица, встав в конце арии в нужную по действию позу,