Рейзен один, другого нет.
Наблюдая за ним, я понял, что режиссеру надо знать, изучать, чувствовать, иметь в виду природу артиста, каждого в отдельности. Надо учитывать эту природу таланта, использовать ее и уж никак не тщиться подменять ее. Нам, режиссерам, этой актерской природы «божьей милостью» хватит с лихвой, только бы ее знать да с умом применять.
Со временем я более и более утверждался в мысли, что режиссер должен строить образ исходя из природы актера. А что прикажете делать, если у вас две Татьяны, замечательные артистки, но совершенно разные? Приятно вдыхать тончайший запах французских духов, но я (как и многие люди) люблю, например, и запах конюшни. Одно дело — роза, а другое — полынь. А помните, как пахнет полынью в поле, когда вечереет? Я не прочь отведать устриц с лимоном или эскаргол с чесночным соусом. Но разве плоха холодная гречневая каша с молоком? Наслаждение, например, слушать матет Моцарта. А разве плохо скерцо Прокофьева из оперы «Любовь к трем апельсинам»? Или интимное и примитивное очарование сочинений Варламова? Всему свое время и место.
Если две артистки с разными возможностями, характерами и принципами творчества одновременно создают решающий образ в «Евгении Онегине», это не может не отразиться на психохудожественной конструкции всего спектакля. Один выход — закрыть глаза на глубины возможных режиссерских решений и ограничиться общей схемой физических действий с естественной поправкой на ту или иную индивидуальность артистки.
Такой «экзамен» я должен был выдержать, работая с двумя исполнительницами роли Татьяны в моем первом спектакле «Евгений Онегин» — Натальей Дмитриевной Шпиллер и Еленой Дмитриевной Кругликовой. Эти имена часто сплетались в организационном процессе театра, его каждодневной практике. Но сколь разны были эти индивидуальности!
Актерский и певческий талант Кругликовой был обаятелен. От него можно было ждать многого и разного. Но только того, что выйдет как бы само собой. Шпиллер же точно уясняла себе задачу и актерское решение ее брала на себя. Ее дарование руководствовалось расчетом, без которого не может быть мастерства. Кругликовой нужен был рассказ о разном, из которого что-нибудь зацепляло ее воображение, заводило ее творческий механизм, Шпиллер же требовала точной организации материала, по которому она могла демонстрировать свое искусство строить образ. И та и другая не терпели опеки, но по разным причинам. Одной она ничего не давала, так как все со стороны пролетало мимо. Другой это не требовалось, потому что она была занята своей личной сознательной функцией в художественном процессе. Ясность, принципиальность, самостоятельность.
Две актрисы исполняют (великолепная творческая дисциплина!) предложенный мною рисунок роли и… перед нами две разных Татьяны. С таким «испытанием» я столкнулся впервые. Оно должно было многому меня научить в подходе к актерской индивидуальности.
Редко, но встречаются артисты, гармонично сочетающие уникальность собственной индивидуальности с гибкостью актерского перевоплощения. Они как будто из роли в роль остаются неизменными — ни голос, ни внешность, ни манера поведения не изменяются, но смелое включение актерского аппарата на иную «скорость» нового образа все преображает. Происходит эффект резкой перестройки всей органики, мгновенная реакция на новые предлагаемые обстоятельства и — при внешней неизменяемости — возникает новый человеческий характер. Такую способность я называю внутренним «хамелеонством».
Этот дивный, но очень редкий дар актерства — для режиссера просто клад, творческая радость, «именины сердца». Подбросьте такому «хамелеону» обыкновенный цветок, и он окажется в зубах, за ухом или будет «отфутболен», и все это в образе, в новой логике, самому актеру в жизни не свойственной.
Происходит чудо преображения. Как правило самостоятельно такой исполнитель хамелеонствовать не умеет. Ему нужен режиссер, вернее, заветное слово режиссера. И не каждого, а избранного, принятого безоговорочно и безусловно. На обдумывание режиссерского предложения не тратится время. Мгновенная оценка, мгновенная реакция, мгновенное действие. Или — вообще никакого. У таких артистов и в жизни есть склонность к игре. Они любят кого-то изображать, кому-то подражать, были бы только соответствующие обстоятельства.
В этой внутренней готовности к игре, видимо, и заключается секрет легкости их включения в новую действенную логику. Режиссеру нужно только давать им точные обстоятельства и приспособления. Только с исполнителем, который к ним глух, следует входить в область показов, подсказов точного выстраивания роли.
У многих актеров, увы, есть досадные творческие ограничения — обычно таких исполнителей называют актерами одной роли. Приготовив в наивыгоднейших репетиционных условиях какую-то роль, они подчас достигают совершенства, но им как бы исчерпывают свою индивидуальность, и все последующее оказывается лишь проявлением уже найденного и открытого — неповторимая индивидуальность теряется, растворяется в стереотипе. Способности остаются способностями, но то ли успокоенность успехом, то ли отсутствие творческой воли (ее ранее заменяли настойчивость режиссера или дирижера) делают свое дело — актер и не проявляет потребности к поискам новых красок, ограничиваясь откровенным самоповтором. В лучшем случае большие способности может выявить кто-то другой.
Множество разных лиц, характеров, индивидуальностей проходит перед режиссером. Человеческие и творческие особенности и способности у каждого свои. К иному артисту быстро найдешь подход, других приходится долго уламывать, «подкармливать», убеждать, приспосабливаться к ним. Бывают актеры, которые и не стремятся сделать творческую карьеру, убегают от попыток добиться серьезных художественных результатов. Делают свое маленькое дело, выполняют его добросовестно и… довольны.
Сколько артистов, столько и «отмычек» требуется режиссеру. Приходится действовать «и лаской и таской». Порой бывает необходимо довести актера и до слез (не оскорбляя, конечно, а настаивая на чем-то для него трудно преодолимом). Он после этого становится более мягким, податливым. В нем начинает звучать внутренняя струна, которая раньше молчала. Конечно же молчала, если к ней не прикасались.
Бывают актеры застенчивые или притворяющиеся таковыми. Многие хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле. Бывают безразличные — и важно понять, является ли это безразличие их сутью, или маской, за которой прячется легкая ранимость или та же застенчивость. Одни все быстро понимают, готовы немедленно выполнить любое предложение режиссера. Другие — «тяжелодумы». Они долго думают, кивают страдальчески головой и… потом показывают что-то совсем другое, свое, неожиданное и часто прекрасное. Да еще прибавят при этом: «Так вы хотели? Что-то в этом роде?»
Я люблю слушать споры актеров, особенно актрис, о сцене, которая была поставлена год-два назад. Каждый доказывает свое, убежденный, что «именно так было поставлено». Режиссеру входить в эти споры бессмысленно, ведь каждый отстаивает правоту своей сцены, своего понимания, ибо для него эта сцена стала не просто поставленной режиссером, а им самим понятой, прочувствованной, воплощенной.
Режиссер знает, что тот или иной актер неправ или неправы оба. И он знает… что правы оба. Замысел лишь зерно; посаженное в разную почву, оно по-разному прорастает. В одном случае получится пышный цвет, в другом зрелый плод. Режиссеру нельзя считать себя последней инстанцией. Пусть будет больше актеров разных, пусть его мизансцену каждый рождает как собственную и любит её, как мать ребенка.
Иногда полезно на репетиции оставлять актера одного. Со всеми репетировать, а на «героя» не обращать внимания. Поглядываешь на него, подмечаешь, как он бултыхается в своем материале, куда собирается плыть. Много интересного можно увидеть у такого «заброшенного» актера, если он инициативен. А дай ему точное задание, он успокаивается, и инициатива пропадает. Ничего своего, личного, индивидуального он уже не привнесет в роль.
Нужно ли режиссеру кричать на репетиции? «Фи! Что за проблема?» — скажет иной. Ан нет, проблема! Конечно, по всем моральным законам кричать не надо. Но… покажите режиссера, который бы никогда не бушевал. Во-первых, он тоже человек, его нервы натянуты до предела. Актеры же не хотят это замечать. Не должны быть натянуты у режиссера нервы! — считают актеры. Но они, черт побери, у режиссера натянуты, и все тут! Во-вторых, дай актеру режиссера без нервов, спокойного, уверенного, и актер заскучает. Заскучает на первой же минуте и подумает: «А почему это режиссер так самоуверен? Может быть, он просто равнодушен?» И отвратительный режиссерский крик, даже истерика нет-нет да и выльются на участников репетиции.
Стыдно, но и я без этого обойтись не могу. Посудите сами: идет репетиция. Десять человек слушают,
