из колеи, что другой женщине, не ей, которая пожелала это дитя больше вечной жизни, а любой другой она покорилась и заснула.

- Похоже, вы слишком устали, - сказала мадам Фернанд, - я постелю вам в другой комнате, а сама присмотрю здесь.

- Нет! Я останусь, - испуганно запротестовала Готель, вопреки чему, сейчас ей больше всего хотелось взять ребенка и бежать из этого больно гостеприимного дома, как можно дальше.

Но не прошло и получаса, она заснула здесь же, за столом, не выпуская корзину из рук; как и проснулась утром, всё так же, держась за неё обеими руками; и открыв глаза, она заметила, что мадам Фернанд кормит девочку на руках.

- Нам пора, - вскочила на ноги Готель.

Но малышка продолжала есть, и женщина оставалась столь же спокойной, несмотря на причуды девушки. Всё внутри Готель обрывалось от сей картины. 'Как она может, - летало в её голове, - как может она поступать с ней так жестоко, быть столь хорошенькой в руках чужого человека и не чувствовать той огромной, накопленной столетиями любви, которой с кровью исходит её сердце'.

Едва девочка заснула, её положили в корзину. Мадам Фернанд наполнила кувшинчик ребенка новым молоком и положила несколько пшеничных лепешек для её странной мамы.

- Спасибо вам, - сказала Готель, выходя.

- Храни вас Бог, - ответила женщина.

Половину дня девочка спала, как заколдованная, недвижимая и беззвучная, что Готель уже чувствовала нарастающую скуку по её писку, пусть даже тревожному. В ней снова скопились силы и она не находила себе места в ожидании общения с ребенком, так что когда та снова подала голос, Готель была готова ответить ей вниманием. С важностью и церемонией воистину достойными принцессы, она сменила малышке пеленку, дала молока, и пока та ела, следовала примеру мадам Фернанд - говорила с ней тихо и ласково, нежно прижав ребенка к груди.

- Надеюсь, ты простишь меня, если когда-нибудь тебе случится узнать правду или оставить меня. Но я обещаю любить тебя и беречь, как родную, заботиться о тебе и сделать твоё детство счастливым. И я хочу не упустить возможность и заранее сказать 'спасибо тебе', ибо мне это нужно больше, чем тебе.

Всё получилось. Ребенок снова спал, и Готель была так счастлива, что еле сдерживала себя, чтобы не закричать от переполняющей её радости. А главное, она готова была бежать на край света, лишь бы не потерять это чувство. Как и победное чувство превосходства над остальными, ибо сейчас ей открылась иная верность - созидаемое родство - гораздо большая потеря, чем страх преследования королевой. Теперь Готель не сомневалась в каком уединении она останется с девочкой, и что не сможет она делить своё счастье ни с величественными городами, ни с мужем, каким бы славным он ни был.

Они направлялись в Шамбери, минуя ночью Лион, без остановки, без каких-либо колебаний; и прибыли на место утром, когда городок ещё спал. Не беспокоя горожан ранним визитом, Готель вернула экипаж на окраине и, повесив на руку корзину, пошла навстречу Альпам.

Сентябрь был сухим, а лес бесшумным и пустым. Редкая птица, захлопав крыльями, взлетала с дерева или издавала недовольный вторжением крик. Пока девочка спала, Готель ступала низинами и холмами, коротала случайные дорожки и умывалась в прохладных ручьях, ставя при этом корзинку непосредственно рядом с собой. Когда же малышка просыпалась, она садилась на первый попавшийся валун и всецело придавалась общению с ребенком.

- Не переживай, - говорила она, спаивая девочке остаток молока, - скоро будет деревня, и я куплю тебе ещё. Да, да. Но только на вечер и утро. Ты должна согласиться, что молоко обязательно должно быть свежим.

И, видимо, девочка согласилась, потому как сразу после кормления, на её лице появилась ярко выраженная сытая улыбка.

Последний раз Готель оставила башню совсем недавно - три года назад - через два года после того, как Эмерик под предводительством своего военачальника Артура де Ришона вернули Франции Париж. И это было долгожданное и радостное событие, учитывая тот факт, что до некоторых пор французы уже не надеялись вернуть себе столицу. Теперь же Готель поднималась этажами башни с сознанием того, что, возможно, с этого времени, как и для англичан, Париж будет закрыт для неё навсегда. Грустила ли она о том? Несомненно. Жалела ли? Нет. Ещё в дороге она поняла, что поставила бы на карту и Париж, и Лион, и Марсель, и всё что угодно за одно это счастье, мирно спящее в её корзине.

Поднявшись, она отворила дверь в зал, и её лицо покраснело от неловкости, когда она увидела, как неубрано оказалось внутри. Это было невероятное ощущение - смущение перед спящим младенцем, столь велика оказалась зависимость и важна признательность этого самого важного в её судьбе человечка - и самого высокого гостя, посетившего её жизнь.

- Я знаю, малыш, пока это не выглядит слишком уютно, - поставила она на пол корзину, - но дай мне немного времени и ты увидишь, как хорошо здесь, - Готель прошла в центр и взмахнула в стороны руками, - особенно утром, когда заглядывает солнце. А в летнюю жару здесь так приятно и прохладно, и сквозь витраж вся комната играет разными цветами, - она живо двигалась по залу, открывала окна и торопилась успокоить, больше себя, от доставшегося им удела.

После чего присела к корзине и, глядя на ребенка, проговорила:

- Я, право, никогда не думала, что мы здесь окажемся. Но надеюсь, ты простишь когда-нибудь мою большую душу.

Да, это определенно был не Лувр и не Сен-Шапель, и, может быть, потому, убирая зал, в сердцах Готель ежеминутно клялась себе, что сделает всё, чтобы эта башня стала мечтой всякого ребенка и настоящим домом её собственного.

В часе ходьбы в разные стороны от башни находилось, по крайней мере, несколько деревень, куда Готель могла сходить за молоком для малышки и купить что-либо для себя; что, кстати, стало прекрасным поводом ежедневных прогулок для её чада. Девочка просыпалась всё чаще и ела всё больше, и теперь не только спала, а к тому же издавала непонятные звуки, глядя на прозрачное ноябрьское небо. Готель смотрела в её глаза и ждала хоть какого-то ответа, но девочка только хаотично двигала руками и пускала слюну. Готель вздыхала, поднимала тяжелеющую со временем корзину и двигалась дальше:

- Если увидишь моё кольцо, обязательно скажи, - наказывала она, заглядывая под покрывальце.

Теперь девочка не была тонкокожим и ярко розовым эмбрионом. Её тело с каждым днем округлялось и белело, а на голове обозначился очень милый, светлый пушок. Готель её боготворила. Это был, без преувеличения, главный предмет её обожания. Ни к кому на свете она не проявляла столько деликатности и уважения. И если бы она могла заботиться о девочке, не прикасаясь к ней, вполне возможно, что так бы оно и было, ибо любое прикосновение принималось ею не иначе, как подарком и высшей милостью, не соизмерение чего доставляло бы Готель, наверное, физический дискомфорт. А потому она не могла видеть, когда кто-то проявляет подобную, непозволительную даже себе самой, фамильярность.

- Жусти́н! Жустин! А-а…, - звал свою супругу месье Морó, после чего махнул рукой и заговорил довольным голосом, - пока у нас будут такие покупатели, нам совсем нечего бояться.

Из другой комнаты вышла мадам Жустин, которая вынесла узелок с продуктами, и пока Готель расплачивалась, её супруг не упускал возможности пообщаться с малышкой. Он протягивал ей указательный палец, и девочка крепко хватала его, держала, выпускала, а потом всё повторялось снова.

- Какая сильная! - смеялся месье Моро, и Готель политично улыбалась, глядя на их игру, хотя внутри неё уже свирепствовала неистовая буря, а сердце сжималось при каждом взгляде в их сторону.

- Нам пора, - прощалась она, снимая с прилавка корзину, и растворялась столь же бесследно, как и являлась.

- Ты не понаслышке знаешь, как опасно общаться с малознакомыми людьми, - отчитывала Готель по дороге, - да, месье Моро - хороший человек, но, всё равно, ты не должна быть столь легко доверчивой.

Наступала зима, но вместо снега чаще просто шел дождь. И у подножья башни, меж высоких кольев, Готель сооружала небольшой навес и ставила там корзину. Корзину, от которой она не отходила ни на шаг с того самого момента, как получила её из рук Ордена в Париже. Но теперь девочка едва помещалась в ней, и Готель выкладывала ребенка на расстеленное одеяло, каждый раз, когда стирала или мыла посуду.

- Дождь, - констатировала она, закончив у ручья и усевшись под навес рядом с девочкой.