Скользнув через правый портал, она нашла себе свободное место на полу собора, опустилась на колени и проплакала всю церемонию от начала до конца; только объяснить себе причину своих слез она смогла не сразу; что плакала она не от радости, а от страха, успела ли она сделать достаточно за посланное ей время, чтобы Бог возблагодарил её, или оказалась беспечной к его высокому дару.
Как бы там ни было, цветок исполнил свое предназначение, и именно возможная полная непричастность этого самого предназначения к ней самой и к её личному желанию завести ребенка, пугала Готель до умопомрачения.
По выходе из собора, она отпросилась у Эмерика на сольную прогулку и бесцельно проходила по Парижу до самого заката.
'Ты снова простишь меня. Я знаю. И уже скоро мы будем вместе, я обещаю. Но у меня осталось еще одно незавершенное дело, последнее. Для меня всегда было важно получить что-то простое, доступное; брак, ребенок. Ты знаешь. Ты спас меня тогда, и стал тем, кого я всегда искала', - разговаривала она с покойным мужем, убирая с надгробного камня мертвые листья.
Наступала зима, холодное время, ставшее для Готель воистину судным, ибо в течение долгих месяцев она не получала о состоянии Марии Анжуйской никаких других новостей, кроме как: 'королева чувствует себя превосходно' или 'Карл отправил деньги на восстановление аббатства Мон Сен-Мишель'. Так что, едва морозы ослабли, и в город пришла весна, Готель стала часами бродить запутанными улицами острова и обоих берегов Парижа, надеясь услышать в толпе хоть что-то новое о вероятном положении королевы. От одолевшей её безысходности, к лету она была вымотана полностью; эмоционально и физически, и от той же безысходности всё чаще выходила из равновесия.
- Вы совершенно не приспособлены для походов за покупками, мой дорогой, - высказывала она в одной из лавок, - эта головка сыра, которую вы пожелали купить, похоже, лежала здесь еще до вашего прихода в Париж с Артуром. А зелень! Любой ребенок, взяв в руки этот пучок, понял бы, что его срезали вечером!
Она с таким остервенение трясла в воздухе несчастной корзиной, что та просто вылетела у неё из рук, и всё содержимое в одно мгновение высыпалось на дорогу. Готель присела на землю и, не чествуя добрыми словами ни Эмерика, ни святых, стала собирать в корзину овощи, произвольно катающиеся под проворными ногами прохожих. Меж тем, руки её не слушались, а тело трясло так, словно все бесы, беспробудно спящие до сего момента в ней, очнулись и нещадно жгли скопившимися обидами её душу. Конечно, это продолжалось совсем не долго, и вскоре сменилось бурными слезами, настолько, что успокоившись, она вытирала глаза обеими рукавами, чтобы разглядеть за этой пеленой хоть чьё-нибудь лицо. Но, внимательно осмотревшись по сторонам, в поисках Эмерика, снова и снова, она никого рядом не обнаружила. Случайные зеваки осуждающе оглядывали её и шли дальше; кто-то с напуганным лицом подавал ей оброненный лук, яблоко; но Эмерика нигде не было.
Готель надрывисто вздохнула, вытерла ладонью нос, и еще несколько минут не сходила с места, поскуливая и вздыхая от слез, как потерянный ребенок. Она приподымалась на мыски и обращалась взглядом то в одну, то в другую сторону улицы, стараясь отыскать в толпе своего низведенного в немилость мужчину, но в то же мгновение сошлась взглядом с другим знакомым ей лицом, которое, она бы непременно поклялась, принадлежало не иначе как ангелу. Это была Агнес, также поймавшая безумный взгляд Готель, но внезапно развернувшаяся и пустившаяся прочь.
- Постойте, - обходя прохожих, крикнула Готель девушке вслед.
Но та ловко меняла одну улицу за другой, как нарочно избегая их встречи.
- Постойте же! - уже нечеловеческим голосом окликнула она Агнес и буквально вцепилась за лацкан вишневой накидки, чтобы её остановить.
- Почему вы бежите от меня? - раздраженно, было, выпалила Готель, но незамедлительно улыбнулась, чтобы не пугать девушку одолевшими себя чертями.
- Простите, - глядя в сторону, со сбитым дыханием отвечала Агнес, - простите ради Бога, похоже, я просто приняла вас за цыганку.
На что Готель попыталась рассмеяться без оставшихся на то сил:
- Это ничего, это ничего, - погладила руку Агнес 'цыганка', вид которой со всклокоченными волосами и размазанными по лицу слезами вместе с дорожной пылью, сейчас был не слишком далек до истины.
- Почему вы не заходите ко мне? - заискивающе улыбалась Готель.
Агнес же, стояла ровно, всё еще пытаясь гордо отводить взгляд:
- Не хочу смущать вас своей персоной, - проговорила она, всматриваясь без внимания в сторону.
- Какая глупость, - замахала руками Готель, изо всех сил стараясь выглядеть доброжелательной, - вы должны прийти ко мне, Агнес. Прошу вас, пообещайте, что непременно навестите меня.
Если бы еще совсем недавно, кто-то сказал Готель, что она будет столь низко приклоняться перед куртизанкой, она бы сочла такого человека сумасшедшим. Но сейчас, надеясь на любую новость из дворца, эта девушка стала для неё единственным лучиком света, открывшейся дверцей и глотком воздуха, так ей необходимым.
- Прошу вас, - почти дрожащим от слез голосом умоляла Готель.
Агнес показалось, что если она сейчас же не ответит согласием, или у неё или у её несчастной подруги разорвется пополам сердце.
- Послушайте, давайте я провожу вас домой, - не выдержала она.
- Нет-нет! - замотала головой Готель, - мне нужно в храм, я больна.
И в следующее мгновение Агнес увидела перед собой не девушку двадцати лет, а немощную, заблудившуюся в жизни старуху.
- Сейчас вам нужно домой, отдохнуть от солнца, пока вы не получили удар, - медленно и внятно проговорила она, проникая в душу Готель своими изумрудными глазами, - а завтра утром мы пойдем в храм. Хорошо?
Та послушно кивнула, и Агнес бережно взяла её под правую руку, а в другую подобрала корзину.
- Меня бросил Эмерик, - призналась по дороге Готель.
- Он был слишком слаб для вас, - ответила Агнес.
Утро было солнечным и свежим. Готель разбудила свою спасительницу, разливая в чашки холодное молоко. И хотя многое между ними было еще не сказано, они молчали весь завтрак, и чувствовали себя в полной степени комфортно и даже радостно в этой прозрачной тишине, после чего отправились в Нотр-Дам.
- Вам нравится в Париже? - спросила для разговора Готель.
- Жуть какая, - рассмеялась Агнес, - простите, дорогая, но я, честно говоря, не знаю, как возможно быть таким ужасным и любимым одновременно. Нужно быть особым человеком, чтобы уметь разглядеть среди этой грязи и камня самородок.
Готель улыбнулась.
- Я слишком испорчена и вижу прекрасное, лишь непосредственно перед глазами. В стенах замков и дворцов, в ограненных подарках вельмож, - продолжала Агнес, но тут её тон погрустнел и временами стал даже напоминать раскаяние, - правда сейчас, я не знаю, останется ли Парижу на меня свободное время, особенно когда Мария родит, - она остановилась и пересчитала пальцы на обеих руках, - ну да, уже ближе к осени, я полагаю.
Услышав это, Готель чуть было не оступилась на ступенях собора, но ничего не сказала, и, стараясь не показывать лица, прошла внутрь.
- Вы в порядке? - спросила Агнес на выходе свою молчаливую подругу.
- Да, - смущенно улыбнулась та сверкающими на солнце глазами, ибо выплакав за последний час столько же слез, сколько пришлось, по крайней мере, на её последние сто лет, они определенно должны были стать чище.
- Вас проводить домой? - заглядывала в изменившееся лицо подруги Агнес.
- Нет, - улыбнувшись, замотала головой Готель.
- Правда?
- Да, я должна извиниться перед Эмериком, - показав куда-то в сторону, пояснила Готель, - но вы
