Мы не совсем представляли, хотя и чувствовали, какую ношу взвалил на себя этот невысокий, худощавый и не слишком крепкого здоровья человек. Он заведовал учебной частью, вел уроки физики и математики, шефствовал над новым директором, вводя его в курс новой жизни. И наверное, не только школьной. На переменах мы часто видели их вдвоем, прохаживающихся по залу и оживленно разговаривающих. Они хорошо сочетались. Высокая культура одного жадно впитывалась другим.

Атмосфера в школе стала чище. Нам дышалось легко. Но не хватало учителей, до сих пор не было математика. Кроме того, среди года ушли обиженные Нина Гавриловна и Раиса Львовна. Географию взял по совместительству Антон Васильевич, на немецкий пригласили какую-то грибоедовскую старушку с седыми буклями и черной наколкой. Она плохо слышала и требовала громких ответов, а сама еле шелестела. На ее уроках занимались чем угодно. Не помог и непоколебимый авторитет Андрея Михайловича. Иногда ему удавалось самому попасть к нам на немецкий. Тогда мы сидели как мыши. Но это было крайне редко. Наконец старушка сама поняла, что ее усилия бесполезны. Мы остались ни с чем.

При таком положении приглашать Андрея Михайловича на учкомовские заседания было сложно, хотя он никогда не отказывал. Просил только предупреждать за два-три дня, и Ваня никогда не забывал этого условия.

С таким прекрасным заместителем можно было не разрываться на части. У меня оставалось время для работы в литературном кружке. Там я читала стихи собственного сочинения. Валентина Максимовна похваливала, а Кирилл возмущался:

— Пушкина всего наизусть знаешь, а сама ерунду пишешь!

— По-твоему, некие вирши «наша жизнь — это сказка для нас» лучше? — ехидно спрашивала я.

Он с негодованием отворачивался. Отношения были по меньшей мере странные. Лилька сидела теперь с Ирой и пользовалась ее полным покровительством. Мне Ира ничего не говорила, но я чувствовала: за что-то она меня осуждает. И виною тому Лилька. Один раз я не вытерпела:

— Неужели Лилька с нами в лагерь поедет?

— А почему бы ей не поехать? — Ира строго на меня посмотрела.

Я пожала плечами. В самом деле, что возразишь? Но в то же время я была убеждена, что жизнь в лагере из-за этого осложнится. Мы несовместимы с Лилькой, факт, как говорит Николай Иванович. Но я не могу объяснить это Ире. Лилька опередила меня. Она всю жизнь опережала меня в некоторых вещах, и ей верили, тем более что слезы у нее лились легко.

— Я тебе советую переменить к ней отношение. Ей сейчас несладко! — значительно проговорила Ира, не спуская с меня осуждающего взгляда.

Вот так раз! Уж не считает ли Лилька, что я разбила ее любовь с Кириллом? С нее станет. Но Ира! Неужели она не видит!

Поделиться обидой было не с кем. Света жила сейчас своей жизнью: ее приняли в комсомол, она готовилась ехать с нами в лагерь, кроме того, взяла шефство над Рафиком, которого от нечего делать донимали мальчишки. Один раз они заперли его в шкафу с историческими картами.

На уроке Антон Васильевич отпер дверцу и обнаружил красного, смущенного Рафика.

— Это они, большие болваны! — смело закричала Света. — Если вы еще раз пристанете к нему, я вас сама поколочу!

«Большие болваны» — Генька Башмаков и Борис Блинов — рассмеялись. Но, как ни странно, шутки с Рафиком прекратились. Света теперь часто садилась к Рафику на парту, и они о чем-то болтали.

Уф, все-таки кончился учебный год! За окнами трепетали свежие тополиные листочки, в палисаднике гудели неизвестно откуда залетевшие пчелы. Толя вернулся из очередной поездки в Бородино черный от загара и пыли, с черемуховой веткой в руке.

— Готовьтесь! Через неделю посылаю ударку! — оповестил он.

Ударка — бригада, на обязанности которой лежала подготовка помещения к приезду всего лагеря. Это я узнала от Иры. Она была весела, задорна и старалась примирить нас всех.

В последний день занятий было торжественное собрание. Лучших учеников и общественников наградили подарками. Под туш заводского оркестра я получила из рук Андрея Михайловича томик стихов Пушкина. Он энергично пожал мне руку и, обдав смеющимся взглядом, проговорил:

— «Адриатические волны»?.. «Напев торкватовых октав»?..

Я пробиралась в свой ряд пылающая, как факел. Если бы кто-нибудь поднес к моим щекам спичку, она тут же вспыхнула бы. Не забыл! И я не забыла, хотя после этого с головой была увлечена лермонтовским «Валериком», читала его наизусть от первой до последней строчки, а отрывки из «Демона» мрачно изрекала, сидя над разлившейся весной Чаченкой: «Надежд погибших и страстей несокрушимый мавзолей…»

Иру, как отличницу, наградили двухтомником «Войны и мира».

— Будем читать в Бородине! — объявила она нам.

И вот мы едем. Четыре вагона выделили для нашей галдящей оравы. Остались позади шумные проводы, громкие марши духового оркестра. У выходов, чтобы никто не выскакивал, дежурят вожатые: Леша, Миша, Тоня и Маруся. Все с завода. Начальник лагеря Паша Климов, солидный, как Пьер Безухов, то и дело проходит по вагонам. Нас берегут. Как хорошо, когда кто-то бережет и любит нас!

Наше комсомольское звено заняло отдельное купе. Все веселятся, поют, а я взяла у Иры первый том «Войны и мира» и залезла на верхнюю полку.

«Войну и мир» я читала прошлым летом, когда подружилась со Светкой.

«Очень интересно», — сказала она, снимая толстый том с отцовской полки. А мне не понравилось. Раздражал французский текст, приходилось лазать в конец книги за переводом, надоедали светские разговоры и вся «ненашенская» жизнь. Более близким показался Пьер Безухов, а большеротая, кривляющаяся девчонка Наташа Ростова вывела из себя: миндальное пирожное, кружевные панталончики… Я бросила, не дочитав.

Сейчас я начала заново. Русский текст помещался в Ириной книге сразу после французского, это было удобнее. Кроме того, он не вызывал былого раздражения. Я жалела, что не знаю этого языка. Ведь знает же его Андрей Михайлович! Я углубилась в чтение. Меня звали, тащили за ноги, предлагали то играть, то петь вместе. Я отбрыкивалась, сердилась, но с полки не слезала. Передо мной разворачивалась жизнь далекая, чуждая, но я понимала ее. Нравилась и девчонка в смешных панталончиках, с голыми плечиками. Выросла я, что ли? Не знаю, но, подъезжая к Бородину, я дочитала до Аустерлицкого сражения.

Мы шли растянутым строем по полевой дороге. С двух сторон, зеленея, колыхалась рожь. Июньское солнце стояло над головой, в поле гулял ветер, и нам не было жарко.

— Смотри! — толкнула меня Света. Облитый солнцем гранитный обелиск поднимался прямо изо ржи. — А вот еще!

Теперь уже все видели среди мирного поля высокие памятники. До самого леса стояли они, как солдаты в строю. В конце поля, обнесенный кирпичной оградой, показался монастырь. В зеленой гуще деревьев блестел купол храма.

По тропинке навстречу нам шагала ударка с улыбающимся Толей впереди. Загорелые, в трусах и майках, они бодро отдали нам рапорт. Лагерь был готов принять своих обитателей. Красногалстучная голоногая армия вошла в древние монастырские ворота и рассыпалась по сиреневым аллеям. Церкви, часовни, старые склепы, настоятельские покои, трапезные — и веселые песни, хохот, барабанная дробь, звонкие трели пионерского горна, играющего сбор… Как это совместить? Да никак! Мы и не думали об этом. По-хозяйски заняли территорию. Она наша! Разве кто-нибудь посмеет отнять? Ни в жизнь! Конечно, никто не предполагал, что через несколько лет рядом со старыми обелисками, увенчанными орлами, встанут новые, с советскими звездами, и веселый пионерский горнист, хозяином вошедший сейчас в ворота, ляжет под одной из них…

Девочки расположились в бывшей монастырской гостинице. Наша комната на четверых была внизу. Ира — вожатая пионерско-комсомольского звена, я — председатель совета лагеря. Толя не мог обойтись без меня. В последнюю минуту предложил мою кандидатуру. Пришлось согласиться. Ведь нас взяли с условием, что мы будем помогать.

В первые дни я ничего не могла с собой поделать. Внешне мы жили вполне современной, пионерской жизнью. Нас будил горн, мы выбегали в трусах и майках на спортивную площадку. По дороге в