Мы не могли расстаться с Пушкиным просто так. Валентина Максимовна прочитала нам «Памятник» и вытерла глаза своим длинным шарфом. С места поднялась взволнованная Соня Ланская:
— На каникулах мы проведем вечер памяти Пушкина! Кто хочет участвовать, записывайтесь у меня!
Записалось полкласса. Кирилл забрал себе роль летописца Пимена из «Бориса Годунова». Самозванцем был Жорка.
Кроме того, Кирилла привлекал Алеко из «Цыган», и он подошел ко мне посоветоваться.
— Бери и то и другое! — милостиво разрешила я.
— А ты что?
— Прочту из «Евгения Онегина», хотя бы это:
— Зачем? Ты же ничему этому не веришь? — усмехнулся Кирилл, вспомнив, наверное, свою записку.
— Так я и не Татьяна!
Татьяной была Соня. Ей достался самый большой успех на этом вечере. В длинном белом платье в полутьме сцены, с распущенными по плечам волосами, она писала свое письмо Онегину с истинной страстью:
«Да. Только так. Я не Татьяна. Кирилл не Онегин. Мой герой впереди, а может быть, его не будет и вообще!» — думала я, стоя в дверях зала и не сводя глаз с Сони. Кто-то за моей спиной первый зааплодировал. Я оглянулась. Андрей Михайлович, не переставая хлопать, что-то говорил стоящему рядом Николаю Ивановичу. Они смотрели из коридора. В зале, набитом родителями и ребятами, негде было упасть яблоку.
Потом Соня была Земфирой, а Кирилл — Алеко. С ней же у фонтана, в образе гордой полячки, объяснялся Жорка-самозванец. В перерыве, когда менялись декорации, я по просьбе Валентины Максимовны читала «К Чаадаеву», «К Пущину», а в конце — «Памятник». Я гожусь только на это. Артистка из меня плохая. Я и не лезу. Лилька пела под аккомпанемент Люси Кошкиной «Буря мглою» и «Я помню чудное мгновенье».
Успех вечера был необыкновенный. Валентина Максимовна целовала и обнимала каждого. В нашем классе горой лежали костюмы, взятые Соней напрокат в каком-то театре. Артисты смывали грим и возбужденно обменивались впечатлениями. Соня, все еще в костюме Земфиры, звеня монистами в черных косах, со счастливой улыбкой принимала поздравления. Красавица! Теперь в нее влюбятся все наши мальчишки…
Я выдернула из-под пименовской рясы свой портфель и, позвав Свету, двинулась к выходу. В закутке между нашим классом и учительской стояли Ира и Лилька. Лицо Лильки было заплакано. Ира совала ей носовой платок. Мне махнула рукой, чтобы я не подходила. У меня неприятно защемило сердце. От кого- кого, а от Лильки я не жду ничего хорошего.
— Влезает в доверие, — шепнула мне Света и остановилась: из опустевшего зала донеслись певучие звуки рояля. Играли серенаду Шуберта. Мы недавно смотрели фильм с этой мелодией и напевали ее на всех переменах. И вдруг…
Мы бросились в зал и замерли у входа. На рояле играл Андрей Михайлович. Неподалеку, поставив ногу на стул и опершись на колено рукой, слушал Николай Иванович.
Весь год наш учитель физики не переставал удивлять нас. Уже было известно, что он хорошо знает литературу, говорит по-немецки и по-французски, разбирается в латыни — переводил недавно Кириллу какие-то изречения. Сейчас новое — играет на рояле. И как играет! Наша учительница пения, кроме песен, ничего не знает, а музыкантши из класса Ира и Люся то и дело спотыкаются на своих этюдах. Настоящей музыки мы не слышали, может быть, поэтому воспринимаем ее как чудо?
У дверей собрался чуть ли не весь класс. Кое-кто еще в театральных костюмах, с вымазанными вазелином лицами.
— Ну вот! Я для себя просил сыграть, а тут — публика! — усмехнулся Николай Иванович.
«И звуки те полны печали…» — пел во мне чей-то мягкий голос. Но печаль была светлая, пушкинская…
— Он тоскует о своей жене, которая ушла от него, — вздохнула Света.
— От такого человека уйти могла только дура, — пробасил рядом Кирилл.
Света вздрогнула и покраснела.
О, странная взрослая жизнь! А между тем мы одной ногой уже вступали в нее. От Андрея Михайловича непонятно почему ушла жена. А вот Кирилл отшатнулся от льнувшей к нему Лильки. Света же, зная, что никогда не получит ответа, любит его. А я каждый день и час жду чего-то с замиранием сердца, и боюсь, и не знаю, как поступить, если это «что-то» случится со мной… Разве не странно?
— Девчата! Мы едем в Бородино! — радостно сообщил нам Толя на другой день после каникул.
Его давно не было видно. Пропустил он и пушкинский вечер. Оказывается, ездил с ребятами из седьмого класса выбирать место для пионерского лагеря. От него пахло лесом, березовым дымом и крепким морозом.
— От Можайска до места шли на лыжах. Двадцать пять километров! Костры жгли. Три дня в сельской школе жили! — торопливо рассказывал он нам.
Из мира пушкинских стихов и серенад Шуберта я с не меньшим наслаждением переходила в милую сердцу пионерскую жизнь. Ира ездила в лагерь каждое лето. Я никогда еще не была. Поехать туда — заветная моя мечта. Но мы уже выросли. Комсомольцы. Завод отправляет в лагерь только октябрят и пионеров. Правда, Толя обещал похлопотать…
— Все улажено! — обрадовал он нас. — Вы же еще школьники. Значит, имеете право ехать на общих основаниях. Создадим пионерско-комсомольское звено. Будете мне помогать в работе!
Толя счастлив. Он едет в лагерь старшим вожатым. Это его стихия. Когда-то Юля поражала меня преданностью пионерскому делу. В Толе ее еще больше. Недаром он всю жизнь потом посвятил ребятам.
О Бородине семиклассники рассказывали чудеса. Огромное поле. Памятники войны 1812 года. И монастырь, построенный генеральшей Тучковой на месте сражения. В нем-то нам и предстояло жить летом. Странно. Пионерский лагерь и монастырь никак не сочетались. Почему Толя выбрал это место?
— Да нет же, там здорово! — уверяли ребята.
Лета я ждала с особым нетерпением. Вот уже март. Солнце. Капели. Ну быстрее же, быстрей!..
После зимних каникул были довыборы учкома, и я стала председателем. Моим заместителем назначили Ивана Барабошева, человека, на которого можно положиться. Сильный, коренастый, с круглым, улыбающимся лицом и светлыми волосами, он был похож на молодца из сказки. Если ему что-то не удавалось, почешет затылок, крякнет и начнет сначала. Он не философствовал, как Кирилл, не стремился к власти, как Генька, но каждый, глядя на Ивана, понимал: такой не подведет. Когда много лет спустя я узнала, что он вел героическую подпольную работу в фашистском концлагере Бухенвальде, я не очень удивилась: а кто же мог это сделать, если не он?
Ваня приглашал на особо важные заседания учкома завуча Андрея Михайловича. Сама я не решалась. Занят он был невероятно.