Я закончил свое виртуозное выступление широким взмахом руки, сбросив на пол кубок, это было необходимо на случай, если кто-то обратит внимание на влажное пятно возле моего места. Пес взвыл от испуга и удрал в угол. Вид у него был какой-то хворый. Генри Говард едва сдержался, задергал усами, втянул щеки.
— Не беспокойтесь, доктор Бруно, слуги утром уберут, — с присущей ему любезностью подбодрил меня Филип Говард.
— Большое спасибо, что передали нам мнение господина де Кастельно в свойственной вам неподражаемой манере, — добавил Генри.
Мендоза рассмеялся и отодвинулся вместе со стулом от стола. Мое выступление разрядило обстановку в комнате, все задвигались, заерзали, как будто собираясь по домам. Свечи догорали. Трудно было угадать, который час, но явно поздний, и мой спектакль приближался к финалу. Я обхватил голову руками и рухнул грудью на стол, неуклюже подогнув руку, бессильно разинув рот.
— С ним все в порядке? — послышался голос Филипа Говарда, и чья-то рука слегка потрясла меня за плечо.
— О господи! — взорвался Генри Говард. — Эти люди совершенно не умеют сдерживать себя. О чем я и говорил: всецело преданы соблазнам плоти.
Я прямо почувствовал, как на последних двух словах презрительно искривились его губы.
Интересно, кто в его понимании «эти люди». Доминиканцы? Еретики? Итальянцы?
Голос Мари, нетерпеливый и резкий, ворвался в мои праздные размышления:
— Как мы доставим его обратно в Солсбери-корт в таком состоянии?
— Я его не понесу, — поспешно заявил Курсель. — Он еще, чего доброго, наблюет в лодке.
Послышались негромкие переговоры. Я справился с соблазном плоти и не приоткрыл глаза. Наконец голос Филипа произнес:
— Делать нечего, пусть остается здесь и проспится. Места хватает. Утром, когда придет в себя, вернется в посольство пешком.
Я издал торжествующий вопль — про себя, разумеется.
— Бедолага, мне прямо-таки жаль его, — сказал Говард. — Хоть я не видел ухмылку на его лице, прекрасно расслышал ее и живо представил. — Опозорил и себя, и посла. Больше ему не видать ответственных поручений. Он-то думал, покровительство короля Генриха придает ему весу.
— Недолго ему пользоваться этим покровительством, — с пренебрежением добавил Мендоза.
— Тише, дядя, вдруг он услышит. — Это, конечно, Филип.
— Услышит? Да он вырубился. Тащите его наверх. Фаулер, вы вроде трезвый. Поможете?
Заскрипели стулья, душераздирающе хрустнули под чьим-то каблуком осколки разбитого мной бокала. Крепкие руки обхватили меня поперек туловища.
— Пойдемте, здесь спать нельзя, — мягко позвал меня Фаулер и с какой-то даже нежностью поднял мою безвольную руку, закинул ее себе на плечо.
Генри Говард — я позволил себе приподнять веки — стоял рядом, сложив руки на груди и плотно сжав губы, олицетворение осуждающего порок благочестия. Но у Генри Говарда имеются свои пороки, и нынче ночью я намерен был изобличить их и раздобыть доказательства.
— Говард! — прошипел Мендоза, и я увидел, как он жестом указывает на дверь.
Следя из-под опущенных век за продвижением ног Фаулера и моих волочащихся конечностей, я отмечал, как меня тащат по коридору и вверх по лестнице, и прикидывал путь отступления к заветной двери. Филип Говард по долгу хозяина дома шел перед нами со свечой в руке, а я повис на плечах Фаулера и позволил ему то ли тащить, то ли нести себя в спальню, где и был сброшен на кровать.
— Как думаете, он оправится? — с порога тревожно спросил Филип.
— Выспится и будет огурцом! — загадочной английской метафорой ответил Фаулер, присаживаясь рядом на кровать и стаскивая с меня башмаки. — От кувшина доброго вина еще никто не умирал. — Он перекатил меня на бок, и я безвольно давал ему делать со мной все, что угодно. — Поставьте ему в комнату горшок на случай, если он проснется ночью, — предусмотрительно посоветовал он.
Снова суета — шаги в коридоре, и кто-то (наверное, граф собственноручно, ведь слуги все отосланы) поставил возле кровати ночную вазу. Да уж, в графский дом меня больше не позовут, это точно.
— Не беспокойтесь, я устрою его поудобнее, — сказал Фаулер.
Граф что-то пробормотал в ответ, и я услышал, как его шаги достигли порога и вскоре затихли вдали. Я продолжал притворяться живым трупом, но тут Фаулер склонился и коснулся рукой моего плеча.
— Отлично сыграно, Бруно! — выдохнул он мне в самое ухо. — Каков ваш план?
Я приоткрыл глаза и увидел его лицо прямо над моим, словно Фаулер поцеловать меня собрался.
— Попытаюсь хоть что-нибудь найти, — шепнул я в ответ.
С минуту он смотрел на меня, и при свете свечи на лице его отчетливо выразилось сомнение — опытный шпион явно считал, что я рискую понапрасну. Досада поднялась во мне: Фаулер — отличный напарник, но у него нет права задавать вопросы и давать мне указания.
— Этот список мест высадки дорогого стоит, — признал он наконец. — Но Говард взял его с собой и наверняка спрячет в надежном месте. А если вы попадетесь, все пропало.
Это я и сам понимал и только злился, что мне указывают на очевидное.
— Не попадусь, — буркнул я. — И вы тут не задерживайтесь, а то что-нибудь заподозрят.
— Генри уединился для приватной беседы с Мендозой, — шепнул он. — Подслушать бы… Но, бога ради, осторожность и еще раз осторожность.
— Непременно.
Он сжал мне плечо:
— Удачи, Бруно. Одно скажу: мне бы на такое духу не достало.
Фаулер задул свечу, захлопнул за собой дверь, и я перевернулся на спину, сам себя подбадривая в темноте: я не сплю, я жду своего часа.
Глава 15
Прошло часа два, а казалось — целая вечность. Я сел на кровати и прислушался. Тишина опустилась на дом, но было в ней что-то тревожное — будто заглушённый крик, напряженное ожидание. Или это лишь чудилось мне, после того как я так долго пролежал на кровати, считая минуты, прислушиваясь к малейшему звуку, который выдал бы бодрствующих, бродящих по дому. Но звуки давно затихли, лишь над рекой вскрикивали порой чайки, и где-то вдали выла и тявкала лиса. Я осторожно скинул ноги с кровати и тут же перевернул горшок, заботливо оставленный мне Филипом Говардом; загрохотало так, словно рота солдат стреляла из мушкетов; сердце пустилось в пляс, а сам я замер, но дом вроде бы не проснулся. Хотел бы я знать, далеко ли спальни Говардов и комнаты слуг, кто мог услышать мои передвижения. Уже подойдя к окну и толкнув один деревянный ставень, я вспомнил, что белого пса могли оставить в доме без привязи, для охраны. Хотя он, наверное, пьянее меня, сообразил я, устало потирая висок. У меня голова разламывалась, но спать не хотелось: нервы были напряжены до предела.
Свечу и кремень я нащупал в кармане штанов.
Без обуви, в одних подштанниках, я мог передвигаться почти бесшумно, хотя неровные доски пола и поскрипывали на каждом шагу. Я приоткрыл сначала узкую щелочку, а там и достаточно широкую, чтобы выскользнуть в коридор. Все тихо. Я пробирался к лестнице, по которой меня привели наверх, и мне казалось, будто я слышу дружные вдохи-выдохи глубоко спящих людей. Если кто и встретится мне на пути, притворюсь пьяным, будто бы я ищу водички попить или вышел по большой нужде.
Коридор, ведущий в столовую, был пуст; я старался ступать беззвучно и прислушивался — нет, поблизости никого не было. Дверь в конце коридора была закрыта, и чем ближе я к ней подходил, тем громче стучала кровь в висках: если она заперта на замок и замок не поддастся моему кинжалу — кинжал, как всегда, торчал у меня за поясом, — то и ночная разведка, и пьяное представление — все напрасно.
Дверь, однако, отворилась с такой легкостью, что я устрашился: не ждет ли меня внутри засада —