— Хильда, — вскричал я, — вы все-таки колдунья! Как вы могли узнать?

Она улыбнулась сдержанно и загадочно, как волшебница.

— Просто я хорошо знаю Себастьяна, — ответила она спокойно. — Я могу читать в его душе до самого дна. Он прост, как учебник. Все в нем ясно, прямолинейно, естественно и цельно. Никаких изгибов, тайников. Стоит подобрать ключ, и все раскроется, как в той пещере Али-Бабы. Колоссальный интеллект, жгучая жажда знаний, одна любовь, одно увлечение — наука. И полное отсутствие моральных запретов. Он идет к поставленным целям напролом, и если что-то или кто-то станет у него на пути, — она ударила каблучком по сухой почве и выбила ямку, — он растопчет препятствие столь же безжалостно, как ребенок топчет червяка или букашку.

— И все же он — великий человек.

— Это неоспоримо. Но характер у него самый простой из всех, какие мне приходилось анализировать. Да, он спокоен, строг, несгибаем, но ничуть не сложен. Ему свойствен страстный темперамент, доходящий до высшего накала, охватывающий его целиком с непреодолимой силой, но страсть, вдохновляющая его, заставляющая забыть обо всем, как любовь заставляет некоторых мужчин — это страсть редкая и отвлеченная: страсть к науке.

Я смотрел на нее, слушал, и посреди пустынного африканского плоскогорья меня переполняло чувство, близкое к благоговейному страху.

— Хильда, а ваша способность предвидеть с такой точностью, как поведет себя тот или иной человек в разных обстоятельствах, не лишает вас интереса к жизни?

Она сорвала коленчатый стебель травы и стала обрывать с него сухие колючки одну за другой.

— Отчасти так, — ответила она, подумав. — Но ведь не все натуры одинаково просты. Только когда имеешь дело с великими и цельными душами, можно быть полностью уверенным насчет их свершений в добре или зле. Для всякого душевного склада, который заслуживает наименования «характера», самое главное — суметь определить наиболее вероятную реакцию, например: «Этот человек не сделает ничего мелочного или низкого», или: «Этот никогда не поступит бесчестно и не станет лгать». Но более мелкие души сложнее. Они не поддаются анализу, потому что лишены единого стержня и их мотивы непоследовательны.

— Обычно считается, что быть великим как раз и значит быть сложным, — заметил я.

Она покачала головой:

— Это распространенная ошибка. Великие люди просты и относительно предсказуемы, поскольку движущие ими мотивы уравновешены — и не важно, направлены ли их действия на добро или зло. А люди маленькие сложны и трудно предсказуемы потому, что мелкие страстишки, мелочная зависть, ссоры и огорчения в любой момент могут возобладать на какое-то время над основными и более глубокими чертами характера, нарушив равновесие.

— Ах, вот почему вы предвидели мое появление! — воскликнул я, польщенный тем, что меня, по- видимому, отнесли к более высокой категории.

Она одарила меня чудесным, сияющим взглядом.

— Да-да, я просила вас не приезжать, но чувствовала, что вы восприняли все настолько всерьез, что не подчинитесь мне. Я попросила одну приятельницу в Кейптауне телеграфировать о вашем приезде, и как только получила телеграмму, то стала ждать и надеяться на встречу.

— Значит, вы были уверены во мне?

— В глубине души — да. Как и вы во мне… Вот это хуже всего, Хьюберт. Будь у нас другие отношения, я могла бы все вам открыть — и тогда вы оставили бы меня. Но сейчас вы уже знаете все, и тем не менее хотите быть со мною.

— Вы полагаете, что это Себастьян рассказал мне?

— Да! И я, пожалуй, даже знаю, как вы ответили ему.

— Как же?

Она помолчала. Тихая улыбка вновь осветила ее лицо. Потом она достала из кармана карандаш и блокнот.

— Вы считаете, что для меня жизнь должна быть лишена интереса, — начала она, медленно подбирая слова, — потому что я порой могу заранее, пускай даже лишь частично, угадать, что произойдет. Но разве вы не замечали, что при чтении какого-нибудь романа часть получаемого вами удовольствия создается сознательным предвкушением финала — и вы радуетесь, когда ваши догадки оказываются правильными? Однако и неожиданная развязка доставляет вам удовольствие, верно? Ну вот и в жизни все так же. Я радуюсь своим успехам и получаю некоторое удовольствие от промахов. Давайте произведем опыт! Я угадываю, что вы сказали Себастьяну — не дословно, конечно, но в целом; и я сейчас эту свою догадку запишу. А вы напишите, что было на самом деле. И потом мы сравним наши варианты!

Этот опыт оказался решающим. Каким-то чудом в присутствии Хильды я сразу позабыл о необычности пейзажа, о диковинности самой нашей встречи. Унылые равнины исчезли из моего сознания. Хильда была рядом со мной, а следовательно, мы находились в раю, и где-то поблизости райские реки Пишон и Тихон насыщали водой безжизненную землю. Все, что делала эта девушка, казалось мне абсолютно правильным. Если бы ей вздумалось потребовать, чтобы я приступил к созданию объемистого труда по медицинскому законодательству тут же на месте, в тени красной скалы, я немедленно взялся бы за дело.

Впрочем, с нынешним ее заданием я справился за минуту. Она вручила мне свой листок, и я прочел: «Себастьян сказал вам, что я — дочь доктора Йорк-Беннермана. И вы ответили: «Если так, Йорк-Беннерман невиновен, а отравитель — вы». Правильно?»

Я отдал ей свой ответ. Она читала его, слегка порозовев от смущения. Когда она дошла до слов: «Либо она не дочь Йорк-Беннермана, либо отравитель не Йорк-Беннерман, а кто-то другой, и я мог бы назвать его имя», она вскочила, не в силах более противостоять так долго сдерживаемому чувству, и нежно обняла меня.

— Милый Хьюберт! Я не ошиблась в вас. Я знала! Я была уверена!

И я замкнул ее в кольцо своих рук, там, посреди ржаво-красной пустыни Южной Африки.

— Тогда, Хильда, дорогая, — прошептал я, — вы согласитесь выйти за меня замуж?

От этих слов она опомнилась и медленно, нехотя разомкнула мои руки.

— Нет, любимый, — твердо сказала она, хотя по лицу ее видно было, как борется гордость с любовью. — Это и есть та главная причина, почему я хотела оттолкнуть тебя. Именно потому, что мы любим и верим друг другу… Но я не выйду замуж ни за кого до тех пор, пока не восстановлю доброе имя моего отца. Я знаю, что не он сделал это, а сам Себастьян. Но моего знания недостаточно. Я должна, должна доказать это!

— Я верю тебе и так, — ответил я. — Зачем же еще доказывать?

— Тебе, Хьюберт? О, нет! С тобою все хорошо. Но люди… свет, который осудил его — осудил без суда! Я должна отомстить, должна очистить память о нем!

Склонившись к ней, я спросил:

— Но почему бы мне сперва не стать твоим мужем? А уж тогда я и помогу тебе справиться с этой задачей.

Она бесстрашно взглянула на меня и воскликнула, стискивая руки:

— Нет, нет! Как ни сильно я люблю тебя, мой дорогой Хьюберт, согласиться на это я не могу. Я слишком, слишком горда! Я не допущу, чтобы люди сказали — пусть даже безосновательно… — ее лицо заалело, голос упал до шепота, — что… Не допущу, чтобы кто-то посмел сказать: «Он женился на дочери убийцы»!

— Быть по сему, милая, — ответил я, склонив голову. — Я готов ждать. И в этом тоже я доверяю тебе. Когда-нибудь мы добьемся своего!

И только сейчас, впервые на протяжении всего этого разговора, поглотившего меня целиком, я сообразил, что даже не спросил у Хильды, где она живет и чем занимается!