Хильда привела меня на ту ферму — зародыш фермы — где она временно раскинула свои шатры. Это было дикое, неуютное местечко неподалеку от тракта из Солсбери на Шимойо [42].
Если не считать неизбежного для Родезии оттенка заброшенности и невозделанности, место все же было в некотором смысле живописным. Из бурой травы, устилающей плоскогорье, круто вздымался цельный гранитный массив, не меньше акра площадью, по моей прикидке. Его вершину украшала старинная гробница какого-то кафрского вождя — грубый курган из больших камней, с тростниковым навесом. У основания этого гигантского валуна, иссеченного трещинами, зазубренного, ютилась ферма — квадратное строение-мазанка; массивные стены защищали обитателей от ветров, буйствующих на плато. Воду здесь брали из ручья, исток которого, небольшой родник, находился неподалеку. Перед домом — редкое зрелище в этой засушливой стране — красовался цветник. Это был оазис в пустыне. Но пустыня, ничуть не поколебленная, уныло растянулась вокруг. Я так и не смог решить: возник ли оазис благодаря наличию воды или все расцвело из-за присутствия Хильды?
— И ты здесь живешь? — удивился я, осмотревшись — обстановка, на мой взгляд, была слишком убогой для моего сокровища, и голос мой выдал эту скрытую мысль.
— В данный момент, — ответила Хильда с улыбкой. — Ты же знаешь, Хьюберт, что я не смогу поселиться ни в одном городе, пока моя Цель не будет достигнута. Я приехала сюда потому, что Родезия показалась мне самым отдаленным местом на земле, куда белая женщина может проникнуть без опасности для жизни. Местом, где я была бы в недосягаемости и для тебя, и для Себастьяна…
— Ты ставишь нас в один рад! — возмутился я.
— Но именно этого мне и хотелось, — ответила она, упрямо тряхнув головой. — Я хотела отдышаться и заново продумать свои планы. Для этого мне нужно было на какое-то время отстраниться от общения со всеми, кто знает меня. А здесь для этого имелись все условия. Но в наши дни, похоже, никто и нигде не может быть огражден от вторжения.
— Как ты жестока, Хильда!
— О нет. Ты этого заслуживаешь. Я просила тебя не приезжать — а ты приехал вопреки моей просьбе. Учитывая это, я еще слишком мягко с тобой обошлась. Я проявила ангельскую кротость! И теперь не знаю, что мне дальше делать? Ты совершенно спутал мне все планы!
— Я спутал твои планы? Каким же это образом?
— Дорогой Хьюберт, — она повернулась ко мне со снисходительной улыбкой, — для умного человека ты бываешь так несмышлен! Неужели ты не понял, что выдал мое убежище Себастьяну? Я-то исчезла украдкой, аки тать в нощи, не оставив ни имени, ни места, и предоставила ему искать ветра в поле — по всему миру; ведь у него не было ни такой зацепки, как у тебя (письма из Бейзингстока), ни твоей причины искать меня. Но теперь, когда ты последовал за мною открыто, оставив свое имя в списках пассажиров, показавшись в гостиницах и на почтовых станциях по всей карте Южной Африки — что ж, пройти по следу легче легкого. Если Себастьяну потребуется найти нас, он сделает это без труда.
— Я об этом не подумал! — в ужасе вскричал я.
Она была воплощенное терпение.
— Разумеется, я понимала, что ты об этом никогда не подумаешь. Это очень по-мужски. Мне пришлось это учесть. Я с самого начала боялась, что ты все погубишь, отправившись за мной.
Онемев от раскаяния, я едва выговорил:
— И ты не простишь меня, Хильда?
В ее глазах светилась нежность.
— Знать все — значит простить все, — ответила она. — Мне приходится так часто напоминать тебе об этом! Как могу я не простить, когда знаю,
— Что же ты делаешь на этой ферме? — догадался я наконец спросить.
— Я здесь снимаю квартиру, — ответила Хильда, забавляясь ошеломленным выражением моего лица. — Но, конечно, я не могу сидеть без дела. Вот и нашла себе работу: езжу на велосипеде по окрестным домам и учу детей — иначе в этой глуши они вырастут совсем неграмотными. Так я и время провожу, и могу отвлечься от своих бед.
— А чем же заняться мне? — уныло спросил я, чувствуя себя совершенно беспомощным.
Она весело рассмеялась.
— И ты только сейчас об этом подумал? Ты так спешил добраться из Лондона до Родезии, что за все дни пути не нашел минутки, чтобы как-то определиться на новом месте?
Мне оставалось только посмеяться над самим собой.
— Честное слово, Хильда, я отправился искать тебя, и кроме желания найти тебя у меня в голове ничего больше не умещалось. Это была конечная цель, дальше я не заглядывал.
Она дерзко взглянула на меня.
— Тогда не кажется ли вам, сэр, что для вас будет лучше всего, если теперь, уже найдя меня, вы отправитесь обратно домой?
— Это будет не по-мужски, — сказал я твердо, возвращая ей ее собственные слова. — И если уж ты так замечательно разбираешься в характерах, как ты можешь считать такой вариант вероятным? Видимо, мое мнение о вашем понимании мужчин, сударыня, было завышено!
В ее улыбке был теперь оттенок торжества.
— В таком случае, — заявила она, — единственный выход для тебя — остаться здесь.
— Звучит логично, — подхватил я. — Но чем я займусь? Врачебной практикой?
— Бесперспективно. Если хотите моего совета, сэр, то единственное, чем сейчас можно заниматься в Родезии, это сельское хозяйство. Сделайтесь фермером!
— Уже, — ответил я, с обычной своей поспешностью. — Раз ты так советуешь, я уже фермер. Я испытываю горячий интерес к выращиванию овса. И с чего же мне следует начинать?
Она оценивающе оглядела меня, сплошь покрытого серой пылью после долгой поездки.
— Я бы предложила, — произнесла она задумчиво, — как следует умыться и пообедать.
— Хильда, — вскричал я, взглянув на свои сапоги — вернее, на то, что от них осталось, — вот это действительно деловое предложение! Умыться и пообедать! Так практично, так уместно! Я об этом позабочусь.
Еще до наступления ночи я все устроил. Владелец фермы, где жила Хильда, согласился продать мне соседний участок, а также преподать мне за известное вознаграждение начатки южноафриканской агротехники; жить я должен был у него, пока будут строить мой дом. Он ознакомил меня со своими взглядами на выращивание овса. Излагал их фермер пространно, однако невразумительно. Я знал об овсе лишь то, что из него изготавливают кашу, которую я терпеть не могу; но я хотел остаться рядом с Хильдой и, чтобы не расставаться с нею, был готов бдительно надзирать за овсом от момента, как он проклюнется из земли, до самой жатвы.
И фермер, и его жена были бурами по рождению, но говорили по-английски. Ян Биллем Клаас был отличным представителем своей породы: рослый, прямой, широкоплечий и бодрый. Миссис Клаас, его жена, была и внешне, и по характеру сходна с пудингом на сале. В доме имелась еще девчушка трех лет от роду, по имени Сэнни, очень милое дитя, а также пухленький младенец.
— Вы, наверно, помолвлены? — спросила миссис Клаас у Хильды с присущей местным жителям бестактностью.
Хильда зарделась.
— Нет… Мы просто знакомы. Доктор Камберледж служил в том же госпитале в Лондоне, где я была медсестрой. А теперь он решил попытать счастья в Родезии. Вот и все.
Этот ответ, конечно, был правдой лишь формально. Миссис Клаас недоверчиво посмотрела на Хильду, потом на меня.
— Вы, англичане, странный народ! — снисходительно резюмировала она, слегка пожав плечами. —
