Мэйфилд был дома и, что случалось куда реже, ничем не занят. У преуспевающего королевского адвоката не всегда выпадает часок, чтобы посидеть с книгой под электрической лампой или предаться дружеской беседе.

— Помню ли я случай Йорк-Беннермана? — сказал он, и широкая улыбка разошлась кругами по его пухлому веселому лицу (Хорэс Мэйфилд больше всего похож на добродушную жабу с ленивыми повадками и обширным двойным подбородком). — Разумеется! Еще бы! Да ведь я был консультантом у Йорк- Беннермана! — просиял он. — Превосходный человек был этот Йорк-Беннерман, чрезвычайно умный, хотя и кончил плохо! Обладал потрясающей памятью. Помнил все до единого симптомы всех своих пациентов. И чрезвычайно прозорливый! Диагноз? Юноша, верьте, это было ясновидение! Врожденный дар, как минимум. Ему достаточно было взглянуть на вас, и он уже знал, что с вами происходит.

Все это очень напоминало Хильду. Та же удивительная способность к запоминанию, то же умение определять характер и проявления чувств.

— Он кого-то отравил, как я слышал, — заметил я небрежно. — Своего дядю или кого-то в том же роде.

Широкое лицо Мэйфилда пошло морщинами; двойной подбородок, опустившись складками на шею, стал еще более двойным, чем всегда.

— Знаете, я этого не признаю, — сказал он своим звучным голосом, накручивая на палец шнурок от лорнета. — Я был адвокатом Йорк-Беннермана, понимаете ли; и мне платили за то, чтобы я этого не признавал. Кроме того, он был моим другом, всегда нравился мне. Но я готов признать, что в его деле многое действительно говорило против него. Темные такие пятна…

— Что? Действительно темная история? — встревожился я.

Рассудительный барристер пожал плечами. Веселая улыбка снова растеклась маслом по его гладкому лицу.

— По роду деятельности мне бы не полагалось так говорить, — ответил он, прищурив глаза. — Было это, впрочем, уже давно, а обстоятельства и впрямь выглядели подозрительно. В целом, бедняга умер весьма вовремя до завершения следствия. Иначе… — Он выпятил губы и причмокнул. — Мне пришлось бы расстаться со своей работой, если бы я вздумал его спасти.

И он с нежностью взглянул на китайских божков из голубого фарфора на каминной полке.

— Обвинение, вероятно, сочло мотивом деньги? — предположил я.

Мэйфилд, оторвавшись от своих драконов, испытующе взглянул на меня.

— Так-так, а зачем вам хочется узнать эту историю, Хьюберт? Нечестно это, и весьма — вытягивать информацию о бывшем клиенте из ни в чем не повинного барристера в часы его досуга! Мы, юристы, народ бесхитростный; не злоупотребляйте нашим доверием.

Несмотря на насмешливый тон, он показался мне честным человеком. Он внушал мне доверие, и я рискнул открыться перед ним.

— Дело в том, — ответил я, сделав маленькую паузу, — что я намереваюсь жениться на дочери Йорк-Беннермана.

— Что? На Мэйзи? — воскликнул он, вздрогнув от неожиданности.

— Нет-нет. Ее зовут иначе.

Он поколебался немного, а потом осторожно произнес:

— Но другой нет… Я же знаком с его семьей!

— Я не уверен, что она его дочь. Только подозреваю. Я полюбил одну девушку и по некоторым приметам предполагаю, что она принадлежит к семье Йорк-Беннермана.

— Но, мой дорогой Хьюберт, если так, — знаменитый юрист словно отгородился от меня взмахом пухлой руки, — для тебя должно быть очевидно, что обращаться ко мне за подобными сведениями следует в последнюю очередь! Припомни, что мы даем присягу. Юридический цех на все накладывает печать секретности!

Раз ступив на тропу искренности, я уже не стал с нее сворачивать.

— Я не знаю, является ли эта леди дочерью Йорк-Беннермана. Может, да, а может, и нет. Она живет под другим именем, это точно. Но кем бы она ни была, я знаю, что женюсь на ней. Я верю, я… я полностью доверяю ей. Расспрашивать вас мне приходится лишь потому, что я не знаю, где она, и хочу ее отыскать.

Он скрестил свои большие руки с видом христианского самоотречения и устремил взгляд на резные деревянные панели потолка.

— В этом, честно признаюсь, я тебе помочь не сумею. Я не жульничаю — просто не знаю адреса ни миссис Йорк-Беннерман, ни Мэйзи с тех пор, как умер мой бедный друг. Миссис Йорк-Беннерман оказалась женщиной осмотрительной! Она уехала, кажется, куда-то в северный Уэльс, а потом — в Бретань. Но при этом она, вероятно, сменила имя и не поставила меня в известность.

Тогда я стал расспрашивать о самом процессе, уверив его, что мною руководят самые дружеские чувства.

— О, я могу поведать тебе лишь то, что общеизвестно, — начал он, всем своим видом, по профессиональной привычке, намекая на то, что сам-то он знает намного больше, но молчит, как сфинкс. — Ничего конфиденциального, основные факты таковы. У Йорк-Беннермана имелся богатый дядюшка, от которого он надеялся получить наследство, некий адмирал Скотт-Прайдо. Этот дядя составил завещание в пользу Йорк-Беннермана; но он был вздорный старикашка — типичный моряк, знаешь ли: деспотичный, черствый, меняющий мнения с переменой ветра и ужасно обидчивый в отношениях с родственниками. Классический тип жизнерадостного старичка, который переписывает завещание ежемесячно и способен лишить наследства того племянника, что обедал с ним вчера. Ну вот, однажды адмирал захворал, лежал он у себя дома, и Йорк-Беннерман навещал его. Согласно нашему общему мнению — я сейчас говорю как бывший консультант моего старого друга — Скотт-Прайдо, устав от жизни не меньше, чем все мы устали от него, и истомленный непрерывными терзаниями по поводу завещаний, решился наконец покинуть навсегда сей свет, где его так мало ценили, и, соответственно, попытался отравиться.

— Аконитином? — живо спросил я.

— К несчастью, да. Если бы не это, его намерение заслуживало бы только похвалы. По прихоти судьбы, — морщинки на лице Мэйфилда обозначились резче, — Йорк-Беннерман и Себастьян, тогда — два восходящих светила медицинской науки, вели совместные физиологические исследования и как раз занимались экспериментами с аконитином. Ты наверняка помнишь, — он снова уютно сложил на животе свои пухлые руки, — что именно эти исследования малоизученного яда впервые выдвинули Себастьяна на заметное место в обществе. И каковы же были последствия?

Его ровный, вкрадчивый голос звучал так, будто перед Ним был не я, а вся дюжина присяжных.

— Адмиралу становилось все хуже, и он потребовал созвать консилиум. Без сомнения, ему не понравилось действие аконитина, когда дошло до крайности (а это зелье до крайности быстро доводит, поверь мне!), и он раскаялся в содеянном. Йорк-Беннерман предложил позвать Себастьяна, дядюшка согласился; Себастьяна пригласили, и, конечно же, имея в памяти свежие данные своих исследований, он немедленно распознал симптомы отравления аконитином.

— Как! Это обнаружил Себастьян? — вскрикнул я.

— О да! Себастьян. С этого момента и до конца он лично курировал больного; и знаешь что было удивительнее всего? Хотя доктор известил полицию и самолично готовил еду для бедняги-адмирала, симптомы проявлялись все сильнее. Полицейские решили, что Йорк-Беннерман каким-то образом ухитрялся добавлять это снадобье в молоко заранее; я же, в качестве адвоката обвиняемого, предполагал, — тут он слегка сморгнул, — что старина Прайдо спрятал большой запас аконитина у себя в постели, еще до того, как заболел, и продолжал время от времени принимать, только чтобы насолить племяннику.

— И вы этому верите, Мэйфилд?

Широкая улыбка разошлась по лицу великого законоведа, а жировые складки повторили ее, как круги от камня на водной глади. Улыбка была самой примечательной чертой Мэйфилда. Он пожал плечами и широко развел руками с самым добродушным выражением лица.

— Мой дорогой Хьюберт, ты сам — профессионал, и ты знаешь, что в каждой профессии есть свои маленькие… скажем так, одолжения, свои фикции. Я был и другом, и советчиком Йорк-Беннермана. Для