— Утренний. Если бы сейчас был июнь, он бы еще и целый таз лобстеров нам принес.

Эскофье принялся быстро скоблить чешую вдоль острых спинных плавников.

Сара отняла у него нож.

— Нет. Сядь.

— Но они такие мелкие и очень костлявые. Ты поранишься.

— Я хочу сама готовить еду. Я никогда не готовлю. Пожалуйста, позволь мне. Когда мой зверинец бывает здесь, готовят слуги, и я ничего не могу с этим поделать, потому что все были бы ужасно разочарованы, узнав, что я простая смертная.

— Но если ты будешь готовить, то чем заняться мне?

— А что ты обычно делаешь, когда кто-нибудь для тебя готовит?

— Обычно для меня никто ничего не готовит.

— Ну, а чем бы ты в таком случае хотел заняться?

— Готовкой.

— Потому что не веришь в мои способности?

— Потому что мне это необходимо.

Сара торжественно вручила ему нож и сказала:

— Хорошо, я сдаюсь. Но только ради тебя.

— Сядь у огня, — сказал Эскофье. — Согрейся.

— А ты знаешь, что я тебя люблю?

— Только потому, что я умею хорошо готовить.

— Да, и в этом твое волшебство, твои чары.

Он закатал рукава красного кимоно.

— Сливки есть?

— Конечно. А еще в кладовой есть очень хорошие анчоусы. И картошка. И лук. И чеснок.

Эскофье открыл дверь в кладовую и обнаружил там не только анчоусы, но и несколько колбас, подвешенных, чтоб провялились.

— Это Andouille de Guemene?[126] — спросил он.

— Не знаю. Вполне возможно.

Он соскоблил немного плесени со шкурки и понюхал.

— Она и есть. От нее всегда так сладко пахнет сеном. А тулузской колбасы у тебя нет?

И это у нее имелось. А еще в кладовой нашлась соленая треска, маринованный гусь, два горшка конфитюра — из лука и из черной смородины — и большой выбор сушеных бобов.

— Это же чистый рай! — воскликнул Эскофье. — Завтра мы могли бы приготовить cassoulet.

— Мы? Ты позволишь мне готовить?

— Нет. Конечно же, нет. Я просто старался быть вежливым.

И впервые за много недель Эскофье засмеялся. Сара тоже засмеялась. И им показалось, что во всем мире их осталось только двое.

Вокруг бушевала буря, но это приземистое жилище, сложенное из розовых каменных плит, постепенно наполнялось ароматами дома.

— Тогда ты должен поужинать вместе со мной, — сказала Сара.

— Я непременно это сделаю.

— Ты поешь вместе со мной?

— Обязательно.

За все эти двадцать три года без малого они ни разу не садились трапезничать вместе. Эскофье всегда лишь готовил и подавал кушанья, а потом следил за тем, чтобы она непременно поела.

— Если ты не сядешь за стол вместе со мной, я есть не стану.

— Хорошо, я сяду с тобой за стол.

— И будешь есть?

— И буду есть.

Большие окна столовой смотрели на утесы, окутанные непроницаемой ночной темнотой. Вместо тонкого фарфора и хрусталя Сара, как это делала и ее кухарка, поставила на грубый стол местную глиняную посуду из Кимпе. Тарелки были примитивные, толстые, но веселые: восьмиугольные и желтые, как ноготки; на них были изображены бретонцы — мужчины и женщины в местных нарядах и все в тех же грубых шерстяных носках. Сперва Сара положила приборы и поставила тарелки на противоположных концах стола, но потом передумала и все сместила к центру, расположив тарелки рядом, чтобы они с Эскофье могли вместе смотреть на бурю, как бы встречая ее лицом к лицу.

— Сегодня вечером мы будем очень-очень похожи на старую супружескую пару, — сказала она, входя на кухню. Потом уселась и стала смотреть, как Эскофье чистит мидии, варит их на пару в сухом сидре с чесноком и жарит картошку на утином жире.

— Moules et frites,[127] — объявил он, когда закончил. И налил ей сидра в бокал для шампанского. — За вас, мадам.

— Merci.

Затем он понес блюдо в столовую и сразу увидел ярко-желтые тарелки.

— Но эти тарелки просто…

— Очаровательны.

— Вызывают удивление.

— Не всякое вкусное кушанье подают на тонком фарфоре, мой дорогой Эскофье. Сядь. — Он колебался. — Сядь, — снова сказала Сара.

А снаружи буря яростно царапала розовые каменные стены, билась об окна, стучала ставнями, пытаясь сорвать их с петель. Сара и Эскофье сели за стол вместе и ели молча, словно стесняясь. Затем она вдруг сказала:

— Ты осторожней с Ритцем, мой дорогой. Он слишком нервный, слишком эгоцентричный. В конце концов, он и с тобой может поступить точно так же, как с беднягой Д’Ойли Картом. Он ведь теперь к постели прикован. Ты знал? Что за ужасная сцена в отеле!

— Он давно уже был болен.

— Да, конечно. Я понимаю, у Ритца самые благие намерения, и все-таки я боюсь, что он в итоге оставит тебя без гроша.

— Он мой друг.

— Вот потому-то я и беспокоюсь. Ты слишком хорош для твоих друзей. Я знаю адвоката, который может помочь.

— Не вижу ни малейших причин для подобного беспокойства.

— У тебя слишком художественная натура, Эскофье. А ведь необходимо думать и о деловой стороне вещей. Вот у Ренуара, например, есть брат, и это позволяет ему заниматься исключительно живописью. У тебя тоже должен быть какой-то защитник.

Но обсуждать эту тему Эскофье хотелось меньше всего. Сара явно не поняла того, что произошло в «Савое». Собственно, никто этого толком не понял. Просто совет директоров отреагировал чересчур эмоционально.

— Прошу тебя, Сара. Это совершенно не должно тебя волновать.

— Но ведь ты мой друг, и это меня волнует. Я кое-что понимаю в бизнесе, знаешь ли.

И это была чистая правда. Благодаря индоссаментам и инвестициям Сара давно уже стала одной из самых богатых женщин в мире; ее лицо можно было встретить на всем — от обертки туалетного мыла «Pears» до пивной бутылки. Она была одной из самых эффектных и влиятельных дам в светском обществе, но в данный момент она вдруг показалась Эскофье просто чьей-то женой — чужой женой.

Он внимательно посмотрел на нее. У него было такое ощущение, словно он никогда прежде толком ее не видел. Свет свечей предательски выдавал ее возраст. За минувшие годы на лице Сары появились морщины; и в глазах было уже не столько огня. И буйные рыжие кудри вновь нуждались в покраске; седина в них стала так заметна, что Эскофье удивился: как это он раньше не видел, что она начала седеть? У него было такое ощущение, будто душу его охватывает некое онемение. Сара вдруг перестала быть