— Выходит, прав Троцкий — крестьянин не поймет рабочего, и рабочий должен давить крестьянина? А Ленин говорит: поймет, рабочий даст гвозди, а крестьянин даст хлеб — и поймут. Люди понимают друг друга, когда помогают.
Он увидел удивленное лицо Сони, понял, что говорит вслух, и замолчал. Наутро он написал о «Медном всаднике» так: «Безумный герой излагаемой повести является более рассудительным, чем его нормальные коллеги. Несмотря на свое безумие, он ужаснулся своей собственной угрозе, так он понимал свою неправоту. Он сознавал, что его личное благо — ничто в сравнении с общественным и историческим благом…» Владимир Александрович прочел это и сказал:
— Хорошо, юноша! У нас с вами общая философская концепция. Я рад этому.
Ему стало неловко перед Соней — как будто Владимир Александрович подтвердил его правоту. Я не знаю, что такое концепция, сказал он Владимиру Александровичу… Но при чем тут концепция? И при чем «Медный всадник»? Я думал о Соне… А, вот: Соня читала «Медного всадника», потом спорили… Об этом я уже думал. Потом Соня все-таки спросила. Ночью. Он уже заснул, а она не заметила этого и спросила, и от звука ее голоса он в тот же миг проснулся — ему не пришлось даже переспрашивать, она сказала:
— Ты так их любишь, почему ты ни разу ничего не сделал, чтоб им стало лучше?
Она говорила о его сестрах. Он ответил с внезапной яростью:
— Моим сестрам будет хорошо, а другим, таким же, как они, плохо? Так?! — Потом долго, спокойно объяснял: — Вот в истории написано: французская революция, английская революция… Дурак писал! Настоящая революция — не для французов, не для англичан, не для русских, не для моих сестер, а для всех, понимаешь? Если не для всех — ничего не выйдет! Кто я? Армянин, грузин, русский?.. Я — Камо, никто! Если я буду только для своего народа, я — не Камо, я — Андраник, Тигран Великий, Петр — не Камо, понимаешь, не революционер. Почему до сих пор ни одна революция не получилась?
Дождь за окном усиливался, и он заметил это по тому, как стало смывать с подоконника снег. Соня не верит, что революция делается для всех народов. Тогда царица Тамара тоже революционер. Жордания так и говорил: царица Тамара сделала для Грузии больше, чем революция. Однажды Жордания сказал: каждому народу надо прежде всего есть и размножаться, а для этого нужна территория. Когда это он сказал?.. Сразу после Третьего съезда. Протоколы съезда читали вслух на заседаниях комитета. Уже во время чтения спорили. Исидор Рамишвили и Сильвестр Джибладзе доказывали, что Грузии мешает не русский царь, а армянский капиталист. Нужно срочно создать грузинских капиталистов. А для этого нужно не восстание, а национальный банк. И Жордания сказал тогда, что надо есть и размножаться и для этого нужна территория. Цхакая назвал Жордания фальшивомонетчиком, который подменяет революционную идею национальной. Жордания не возражал и даже обрадовался, что его так хорошо поняли. И ушел. Рамишвили и Джибладзе тоже ушли. И еще несколько человек ушли. Цхахая сказал: русские меньшевики видели дальше — они ушли до съезда!
Цхакая открыл Третий съезд. Плеханов ушел к меньшевикам, и старейшим среди большевиков оказался Цхакая. Цхакая рассказал на съезде о демонстрации в день братания и о том, что ее возглавил молодой социал-демократ. После заседания Ленин спросил Цхакая, кто был этот социал-демократ? Цхакая сказал то, что знал: когда положение безнадежное, когда уже ничего нельзя придумать и сделать, произносится одно магическое слово — Камо, для нас это — имя, фамилия, сословие, национальность… Ленин переспросил: «Ударение на „о“? Камо? Я правильно уловил?»
Он с трудом сдерживал радость, когда Цхакая рассказывал это, потом спокойно, по-деловому сказал:
— Все ясно!
— Что тебе ясно? — спросил Цхакая улыбаясь.
— Съезд постановил поднять восстание, — сказал он. — Чтобы поднять восстание — нужно оружие, чтоб купить оружие — нужны деньги, чтоб достать деньги — нужны боевики.
Цхакая похлопал его по плечу. Цхакая было сорок лет, а ему двадцать три.
За окном звонко ударила по мокрому подоконнику капля. Как гонг. Он сказал вслух: гонг весны! И подумал: надо записать, чтобы не забыть. Но, открыв тетрадь, увидел незаконченную запись о выступлении Ленина на съезде транспортных рабочих. Он начал ее накануне вечером, вместе с Владимиром Александровичем. Владимир Александрович ушел и предложил дописать без него.
Он перечел то, что написал накануне, и стал писать о кронштадтском мятеже: «Хотя в лозунгах этого восстания на первый взгляд не было ничего контрреволюционного, кроме: „Долой большевиков, да здравствуют беспартийные Советы!“, тем не менее все оттенки русской и иностранной контрреволюции встретили это известие о величайшей радостью, и вся эта свора в один голос завопила о снабжении кронштадтских „революционеров“ как снарядами, так и продовольствием…» В пятом году Жордания перед тем, как уйти из комитета, сказал: историю делает не тот, кто думает о будущем рае, а хот, кто думает о сегодняшнем насущном хлебе. Кто-то вдогонку крикнул: не хлебом единым!.. Жордания сейчас в Париже. Вероятно, тоже хочет Советов без большевиков. Если большевиков не станет, Жордания вернется. И будет думать о насущном хлебе.
Он вспомнил, как Жордания выступал против боевых отрядов:
— У к-кого мы х-х-хотим экспроприи-р-р-ровать? — заикаясь, спрашивал Жордания. — У с-самих себя! Эт-ти деньги прис-с-сылаются на н-н-нужды К-кавказа. Мы б-будем г-г-грабить Кавказ, чтоб у-устроить р- революцию в Р-р-россии?!
Цхакая предложил не заносить его выступление в протокол заседания. И тогда он ушел. И вместе с ним ушли Рамишвили, Джибладзе и другие.
Поставить его во главе кавказских боевиков предложил Красин. Красин руководил всеми российскими боевиками. Красина он знал по Баку — по кецховелевской «Нине», когда увозил из Баку в Тифлис «Искру». Красин подавлял его спокойной яростью больших умных глаз, изысканными манерами, разбойной сибирской красотой, образованностью, точными, безжалостными словами и уверенной властью над мгновенной бешеной реакцией, которую можно было уловить только в глазах. В Баку Красин заведовал электростанцией на Баиловом мысу, был знаменит, блестящ, в кругу промышленников слыл удачливым и связан был со всем кавказским подпольем.
Он не ожидал, что Красин помнит о нем. Весь февраль, сразу после побега из Метехи, он готовил первую группу. Занимались в пустынном зимнем Ботаническом саду, в ущелье Дабаханки, у водопада: поднимались на веревках по отвесным склонам, переходили по скользким покатым камням через реку, бросали камни, прятались в кустах и зарослях. Однажды прямо из ущелья он вывел всех на Коджорскую дорогу — там ждал извозчик. Он сел, и все сели вслед за ним, и фаэтон сразу заскрипел рессорами, и извозчик стал кричать, что столько людей не повезет. Тогда Бачуа Купрашвили столкнул извозчика и сам хотел сесть на его место, но он остановил Бачуа и сказал, что извозчик прав: в фаэтоне должно быть не больше четырех человек, и поэтому все будут садиться по очереди, прыгая на ходу, и чтоб никто не задерживался в фаэтоне больше минуты. Он и еще трое сели, а остальные побежали рядом с фаэтоном, потом он первый спрыгнул, и за ним те трое, и он крикнул извозчику, чтоб ехал быстрее, а в фаэтон на ходу уже вспрыгивали другие, заваливались в мягкое сиденье, смеялись, тоже кричали: быстрее! И потом, уже задыхаясь от бега и прыжков, опять кричали извозчику: быстрее! И лошади неслись уже галопом, и несколько человек уже остались далеко позади, а потом в фаэтоне остались только двое — он и Бачуа, и когда он вспрыгивал на ступеньку, Бачуа тут же прыгал на землю, и снова на ступеньку, и так до тех пор, пока оба без сил не свалились на сиденье. Потом подбирали всех, кто остался на дороге, и извозчик хохотал вместе со всеми, вспоминая, как прыгали и падали, и так, смеясь, проехали по дороге еще несколько раз в тот день и во все последующие дни. А однажды, когда вышли из ущелья на Коджорскую дорогу, фаэтона не было, и все этому удивились, а он небрежно сказал, что фаэтон сегодня запаздывает, и что извозчик будет, очевидно, другой и фаэтон другой, и кроме извозчика в фаэтоне будут солдаты и кассир, потому что в фаэтоне везут казенные деньги, но ничего не меняется, все знают свои места, и только вместо камня он бросит бомбу, а потом вот эту вторую бомбу бросит Бачуа, а если лошади все-таки понесут, все побегут за фаэтоном, и на ходу надо будет выбросить оттуда мешок с деньгами.
Фаэтон показался через несколько минут, никто не успел испугаться; лошади шли усталой рысью, было видно, как мягко покачивается на тонких рессорах коляска фаэтона; на облучке рядом с извозчиком сидел солдат с ружьем, и в фаэтоне на узком деревянном сиденье, спиной к извозчику, свесив на ступеньку
