Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно «Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда: Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали, Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда». Распахнул я дверь: «Войдите, если есть во мне нужда. Милости прошу сюда». Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя, Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда. Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака. Я шепнул: «Линор!» — однако зов мой канул в никуда, Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда. О Линор, моя звезда! Двери запер я надежно, но душа была тревожна. Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда. Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала, Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда. Ставни хлопают и только, — поправимая беда. Ветер пошутил — ну да!» Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул, Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года. Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно, Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда, Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда, Словно так сидел всегда. Я не мог не удивиться: эта траурная птица Так была невозмутима, так напыщенно-горда. Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда; Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда? Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?» Ворон каркнул: «Никогда!» Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово; Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда, Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы, Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда Выкрикнула: «Никогда!» Произнесши это слово, черный Ворон замер снова, Как бы удовлетворенный завершением труда. Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом, Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда, Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда». Ворон каркнул: «Никогда!» Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной. Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа. Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда. Может быть, его терзала неизбывная беда И твердил он: «Никогда!» Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий, Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года. И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, — Что таится в слове кратком, принесенном им сюда, Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда Хриплом крике «Никогда!»? Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован, Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда. Средь привычного уюта я покоился, но смута В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда, Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда, Здесь не будет никогда! Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой бессильный, — Что там — хоры серафимов или облаков гряда? Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой и ясный — Указал Господь всевластный, что всему своя чреда: Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда». Ворон каркнул: «Никогда!» «Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, — Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда? Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я, В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода. И затянет рану сердца, словно мертвая вода?» Ворон каркнул: «Никогда!» «Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,
