Он меня не понял.

Он сказал:

— Они мертвы, все мертвы. — Он начал плакать. — Макс, Патси и Косой мертвы.

Слезы струились по его толстому лицу.

Я прижал его к стене и поднес к горлу нож.

В бешенстве я заорал:

— Я говорю не о них, толстый ублюдок, а о шкафах, о четырех шкафах! Куда ты их спрятал? Где они?

— О шкафах? — повторил он тупо.

— Да, о шкафах, грязный ублюдок! — кричал я.

— За ними приезжали люди на машинах, — пробормотал он сквозь слезы. — Макси вчера им все отдал. Я передал тебе записку от Макси, там про это было сказано. Разве ты не помнишь?

Да, теперь я вспомнил. Как я мог забыть?

— Что это были за люди? Ты их знаешь?

— Нет, Лапша, не знаю, честное слово, но мы сможем это выяснить. Только не волнуйся, Лапша, держи себя в руках, — попросил он.

— Ладно, я это выясню, — процедил я, выпустив его и упав в кресло.

Это было большое кресло Макса. Когда я увидел, на чем сижу, то зашелся в истерическом смехе.

— Кресло Макса, королевское кресло, — повторял я, смеясь и плача, пока к горлу не подкатила тошнота.

Меня вырвало на пол. Мо вернулся с полотенцем. Слезы продолжали бежать по его толстым опухшим щекам. Он стал вытирать мне лицо и одежду, успокаивающе бормоча:

— Тише, тише, Лапша, не надо так убиваться.

Я начал плакать. Я обнял его. Я уронил голову и разрыдался у него на плече. Мы оба стояли и безутешно рыдали по нашим дорогим ушедшим братьям.

Я чувствовал себя пустым, потерянным, ненужным. Мы плакали снова и снова. Продолжая рыдать, я вышел в бар и попросил всех посетителей уйти. Я запер за ними дверь.

Мо и я взяли себе каждый по бутылке и сели на пол.

Я сказал:

— Мо, мы устроим шиву[38] по моей матери, по Макси, Патси и Косому. Прямо здесь, целую неделю, как принято у евреев.

Потом я осознал, что пропустил похороны своей матери. Я завыл еще громче и поклялся, что отсижу всю шиву на полу в этой комнате.

Пьяный Мо пробормотал:

— Да, Лапша, ты и я, мы будем вместе поститься и молиться, и мы отсидим здесь всю шиву, целую неделю.

И мы сидели на полу в задней комнате, плакали и раскачивались взад-вперед, как старые евреи, колотя себя в грудь и давая волю чувствам, выражая горе громкими скорбными воплями. Когда обе бутылки опустели, мы впали в беспокойный сон.

Наверное, прошло уже несколько часов, когда я очнулся и сел. Начинало светать. Мо лежал на спине и громко храпел. Все тело у меня занемело. Я плохо соображал. В голове стучало. Казалось, в ней вращаются какие-то огромные турбины, гул которых сливается в монотонные слова: «Деньги, деньги, деньги, где же мои деньги? Деньги, деньги, деньги, миллион наличных. Четыре шкафа денег. Где все эти деньги?»

Пошатываясь, я поднялся на ноги. Нетерпеливый зуд под ложечкой разгорелся с новой силой и растекся по всему телу. Оно кричало мне каждым своим нервом: «Деньги, деньги, деньги, миллион наличных денег», пока этот рефрен не начал срываться у меня с губ в виде монотонного речитатива: «Деньги, деньги, деньги. Миллион наличных денег. Разыщи все эти деньги. Миллион наличных денег, где четыре шкафа денег?»

Как безумный, я вылетел на Деланси-стрит. Изумленный молочник и его испуганная лошадь оба уставились на меня, видя, как я остановился посреди улицы, крича:

— Деньги, деньги, деньги. Где четыре шкафа денег?

Внезапно я остановился. Я понял, что веду себя как сумасшедший. Я сказал себе: «Какого черта я делаю? Надо держать себя в руках. Никто не знает ни о деньгах, ни о шкафах, один я. Я должен искать их, разумно и систематически. Если я буду вести себя как безумный, все начнут искать мои деньги».

Я продолжал уговаривать себя: успокойся, Лапша, возьми себя в руки, соберись, приятель, — как будто во мне было два разных человека. Я плохо понимал, что делаю. Я подошел к тележке молочника, и испуганный хозяин попятился назад. Я взял кварту молока и опрокинул полбутылки в свое пылающее горло. Молочник продолжал таращить на меня глаза. Это меня взбесило. Я швырнул в него бутылкой. Она пролетела в дюйме от его головы. Он громко завопил и бросился бежать по улице. Лошадь заржала и припустила рысью вслед за ним. Оба исчезли за углом.

Я почувствовал себя немного лучше. Я направился вниз по безлюдной улице. Я шел, сам не зная куда и зачем. Утренний воздух немного освежил мою голову. Я зашел в маленькое кафе и выпил три дымящиеся чашки черного кофе. Потом я взял такси и поехал в свою гостиницу. Я принял холодный душ, переоделся в свежую одежду и отправился на поиски.

Прежде всего я проверил все грузовые и транспортные конторы в Ист-Сайде. Я снова и снова задавал один и тот же вопрос: «Не перевозили ли вы недавно четыре несгораемых шкафа? Вы знаете кого-нибудь, кто это делал?»

Я предложил вознаграждение в тысячу долларов за любую информацию. Я хотел увеличить награду, но потом подумал, что это вызовет слишком много разговоров.

Я разбил весь город на отдельные участки и стал систематически проверять расположенные там хранилища. Результата не было. Первую неделю я ходил пешком. Потом нанял такси и целыми днями носился из конца в конец по городу, хватаясь за малейшую зацепку. Такой метод поисков обходился мне недешево.

Потом меня поразила шокирующая мысль. Я не был на похоронах не только своей матери, но и Макси, Патси и Косого. Действительно ли их уже похоронили? Я начал наводить справки. Я опоздал. Я клял себя за бессердечие и небрежность. Меня едва не арестовали, когда я попытался вытребовать себе одежду Макса и его личные вещи. Я подумал, нет ли среди них чего-то такого, что дало бы мне подсказку.

Я продолжал бесплодные поиски. Я перерыл вверх дном всю заднюю комнату в «Толстяке Мо», надеясь обнаружить ключ или квитанцию.

Толстяк Мо предупредил, что мне здесь лучше не появляться. Какие-то крутые парни уже спрашивали обо мне.

— К черту этих парней, — ответил я.

Вконец отчаявшись, я ухватился за идею, которая поначалу показалась мне удачной. Я отправился в маленькое детективное агентство на Бродвее. Там мне стали задавать наводящие вопросы. Слишком много вопросов. Что хранилось в шкафах и тому подобное.

Я понял, что не могу доверять детективу. Я сказал ему, чтобы он забыл об этом деле. Он ответил: «С удовольствием». Похоже, он принял меня за чокнутого. Именно так я себя и чувствовал, когда посещал бесчисленное множество мест и везде задавал свои назойливые вопросы. Я заметил, что по многу раз бываю в одних и тех же хранилищах и уже осточертел всем, кто там работал. На один из больших складов я заявился с бляхой полицейского детектива и потребовал предъявить мне для проверки все вещи и документы. Управляющий отказался, потребовав ордер на обыск. Я пришел в отчаяние. Я вернулся туда ночью, оглушил сторожа и обыскал хранилище.

Проходили неделя за неделей. Наконец я сдался. Я засел в «Толстяке Мо» и проводил там целые дни. Я беспробудно пил, пытаясь заглушить тоску и безнадежность. Знакомая обстановка и воспоминания сводили меня с ума. Я выгнал всех посетителей и запер дверь. Я расхаживал взад-вперед по комнате. Я снова начал бредить, без конца твердя себе: «Где-то рядом лежит миллион баксов, но где он, где он, черт возьми? Куда Макси мог спрятать эти шкафы? В пяти районах Нью-Йорка целые сотни хранилищ и складов. Или он увез их за город? Или запер в подвале какого-нибудь дома? Боже всемогущий, где мне их искать?