— Чти про Голицыных, как мы порешили.

Дьяк развернул грамотку, приблизил ее к глазам и зачел:

— По извету человека боярина князя Андрея Ивановича Голицына и по розыску, что он, боярин, также и теща его боярыня Акулина Афанасьевна, говорили про царское величество неистовые слова. И за ту вину ему, боярину, князю Андрею Ивановичу, на Красном крыльце сказана сказка: «Князь Андрей Иванович Голицын. Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про их царское величество многие неистовые слова: и за те неистовые слова достоин ты разорения и ссылки, и великие государи на милость положили, указали у тебя за то отнять боярство и указали тебя написать в дети боярские по последнему городу и жить тебе в деревне до указу великих государей»…

— Прервися, — буркнул Петр. — Понял, князь Борис, каково мы милуем? А за князем Василием кроме неистовых слов есть и дела весьма неистовые.

— Каковы они, государь? — невинно вопросил князь Борис.

— А крымские походы его. Разорил казну без толку да еще, сказывают, в сговор с ханом пустился и от него бочку золотых отступного взял.

— Ну, сие еще розыску подлежит, — молвил князь Борис.

— Чти далее, — бросил Петр дьяку. И он столь же гнусаво продолжил: «А боярыня Акулина Афанасьевна, по указу великих государей, привезена была перед Стрелецкий приказ и поставлена на нижнем рундуке, и сказана ей сказка: «Вдова Акулина. Великие государи указали тебе сказать за неистовые твои слова, которые ты говорила про их государское здоровье, достойна ты была смертной казни, и великому разорению также, и наказанию. И великие государи положили на милость за службу и за раденье мужа твоего, боярина Ивана Богдановича Хитрово, вместо смерти живот дать и сослать тебя на вечное житье в монастырь на Белоозеро».

— Все ее неистовство, равно и князя Андрея, есть чистая правда, — не унимался князь Борис, слегка пошатываясь, — смелости ему придавала не одна чара зелена вина, принятая на грудь. — А говорили они не против тебя, а против Ивана, что он-де не царь, а скотник — с коровами обнимается, и про то на Москве многие ведают. Что он На голову слаб и место ему не в царском терему, а в монастырской келье. И то есть чистая правда.

— Угомонись, дядька, — сердито оборвал его Петр. — Не то прикажу тебя свести на конюшню да огреть тебя там плетью, дабы хмель вышибить. Все вы, Голицыны, строптивцы, кичитесь своим княжеством да родовитостью. А что еще есть за вами? Что, я спрашиваю?

И так как князь Борис, обмякнув, погрузился в себя и не отвечал, продолжил:

— Все в прошлом. А нынче за вами ничего нету.

Князь Борис поднял на него мутные глаза и промычал:

— В-вечный мир с Польшею, вот что. И со шведом. Все князь Василий… — И, пошатнувшись, продолжил коснеющим языком: — Дозволь мне, великий государь, в постелю лечь. Нету мочи долее стоять. Округ меня рыбы плавают… И я, глянь, поплыву…

Петр рассмеялся:

— Уведите его, пущай проспится, — и добавил: — Умный человек, а бражник великий. Весь ум хмель выветрил.

Он любил князя Бориса и нередко даже бражничал с ним. Но с умеренностью. Князь Борис в ту роковую ночь, когда Петр спросонья смалодушничал и бежал к Троице, показав врагу тыл, оставался главным распорядителем. Главным был он в Троице, причем в минуту опасности был трезвехонек и деятелен.

Он не напомнил Петру про его ночной афронт. Но с той поры царь Петр не казал противнику спину, а встречался с ним лицом к лицу. А за ту ретираду ему было мучительно стыдно, и он предпочитал, чтобы ему не напоминали о ней. Даже матушка царица Наталья Кирилловна.

«Спросонья чего только не натворишь, — думал он порою. — Такая муть в голове, что ничего не помнишь. И себя-то забудешь — таковое привидится».

Искал, искал себе оправданье — перед самим собой искал — до того стыдно было. Лез теперь напролом и всех очевидцев своего малодушия инстинктивно избегал. В оправданье себе думал еще: молод был, не опытен. Да и матушкины страхи на него губительно действовали. Уж как она за него опасалась — невозможно словами выказать. Ежели бы дозволил — ив марсовы потехи за ним ходила. И за каждым его шагом, его оберегаючи, следовала бы. Одно слово — мать. Да не просто мать, а мать царя. Она в ответе и за государя, и за государство.

Князь Борис Алексеевич Голицын проспался. И как всегда был деятелен, распорядителен и разумен.

— Вели трубить сбор, — обратился он к Петру. — Приспело время ступать на Москву. Отсиделись, слава Богу, 3ia крепкими стенами. Супротив нас, почитай, никого нету. Царевнино воинство по домам сидит.

— А ежели и вылезет — не страшно. Побьем! — Бесстрашие прочно поселилось в Петре. Он просто жаждал искупить свое малодушие. И ежели бы сейчас вскипела битва, он бросился бы в самую гущу, не раздумывая. И преступя матушкины наказы. Они более не имели над ним власти. Он сохранял сыновнюю почтительность, но не послушание. Отныне все поступки свои соотносил со званием царя, с царским достоинством и со своими соображениями, более ничего в расчет не принимая.

Хватит, опекали его, предостерегали, оберегали, наставляли; теперь он станет жить своим разуменьем. Он — государь всея Руси. Полно ему на привязи ходить. Никто из иноземных королей, как сказывают «Гистории», смолоду над собою власти не терпел. Советы подавать — сделайте милость. Но он, царь, волен их принять либо отвергнуть.

У него как-то сразу прозрели очи. Он проник разумом в связь вещей, в те побуждения, которые двигают людьми и их поступками. Все оказалось куда проще и объяснимей: людьми двигало либо тщеславие и жажда власти, либо любовь к наживе и к богатству.

Разумеется, во всех его дальнейших шагах и распоряжениях было более всего самоуверенности молодости. Но был и трезвый ум, и дальнозоркость выдающегося государственного мужа, и, наконец, — зачаток того, что позже назовут гением Петра.

Он прозревал свое будущее. В нем исподволь прорастала дерзость. Та дерзость, а лучше сказать дерзновенность, которой были проникнуты все его дальнейшие действия и поступки, заставившие мир восхищаться, удивляться либо негодовать.

А пока что он делал смотр своему войску. Оно глядело достаточно грозно, хоть и было разношерстным. Со стороны оно напоминало ежа, встопорщившего свои колючки. У каждого было либо копье, либо бердыш.

— Ощетинились, — пробурчал Петр. — А где пушки, где пищали?

— Склали на возы, — отвечал боярин Алексей Семенович Шеин, — потому как грузно, на плечи давят.

— Всех стрельцов отныне именовать солдатами! — неожиданно бросил Петр, — ибо они есть мятежное войско, строю не ведают, на торжищах да на ярмонках разным товаром промышляют, интерес у них более торговый, нежели воинский. Оставить полк Стремянной да Сухарев — эти двое верных.

Он снова оглядел войско. Повел глазом сначала поверху, потом понизу и неожиданно увидел босые ноги, серые от пыли.

— Разве ж босоногое войско где-либо существует? — подозвал он полковника Патрика Гордона.

— Нет, государь, — улыбнулся Гордон одними краями губ. — Могу доложить, что в Шотландии лет триста тому назад мои предки ходили в походы босыми — такая была бедность.

— Способней было удирать, — заключил Петр. — А у нас что — сапог недостача?

— По летнему времени способней, — вмешался воевода Шеин. — Опять же берегут — дорога обувка.

— Все равно — обуть, — нетерпеливо топнул ногой Петр. — И чтоб более босых ног не казали!

Наконец двинулись. Ворота Троицы — настежь. Валили в них скопом. Выкатились в слободу; не войско — толпа. Но уж не остановить, не подровнять.

Петр сначала ехал сбоку — длинные ноги не попадали в стремена, едва не доставая до земли. Подъехал князь Борис Голицын на своем караковом жеребце, сказал, усмехнувшись: