походя ей вставил. По-братски. Оттого и благоволит.

Хорошо ей — и галанта себе завела, и девок он ей наделал честь честью. Теперь у нее три царевны. Вот ведь как судьба повернулась, в самом деле.

Нету нам, Милославским, милости. Хоть мы и Милославские. Прямо насмешка какая-то. И сколь ни молили Господа, Пресвятую Богородицу, угодников Божиих — все тщетно. А уж какой истовый молитвенник братец Иван. И Федор, да пребудет он в райских кущах, был изрядный богомолец. Все наши с Богом ладили — батюшка, матушка, сестры и братья. А что вышло? Отвернулся Господь от нас, все отдал Нарышкиным, худородным лапотникам».

Много передумала за последнее время царевна Софья. Ополчилась она на Господа. Есть ли справедливость на белом свете? В самом ли деле он так всемогущ, что ласкает праведников и карает грешников? Не внемлет молитвам, не доходят они до него. Моли — не моли — все остается как было.

Кощунственны были ее мысли. Усомнилась она во всемогуществе Божием. Есть ли он там, в небесах, отчего не вмешивается в неправедные дела человеков, отчего не карает тех, кого надобно карать? И стоит после всего к нему обращаться?

Согласна — она великая грешница. Но уж не такая, чтобы лишать ее всех милостей, подвергать столь тяжким испытаниям. Замышляла зло против Петрушки и мачехи. Но ведь никого не убила. Всех ее защитников Господь у нее отнимал — она не роптала. Так все оборачивалось, что должна была уступить.

И вот теперь все порушено, разбито. И у нее отнято все, что она доселе имела. Но Петрушке этого мало: он норовит отнять у нее свободу.

Честь — Бог с ней. Но свободу! Выйдя из теремного затвора, царевна в полной мере оценила великое благо свободы. Свободы жить по собственной прихоти, не сообразуясь с дворцовым уставом, который вовсе не легче монастырского. Влачила тяжкие вериги на руках и на ногах, а как сбросила их — движения стали легкими, словно бы внутри некий механизм завелся, и все стало доступно.

«А ведь власть — тоже вериги, — подумала она. — Так нельзя, этак нельзя, живешь с постоянной оглядкою. Правда, что с великою честью. Но что в ней, в чести. Один призрак. Вот у брата Ивана высокая честь, а что с того, коли Бог не дал главного, здоровья, той же свободы».

Бог, Бог. Страшные, кощунственные мысли поневоле закрадывались в голову. А есть ли он, Бог, Вседержитель, Творец, Господь, Всемогущий, Создатель, Всевышний, Предвечный?

Князь Василий, изрядный книгочий, однажды обронил: многие-де выдающиеся умы считают Бога сотворенным человеком. Что это человек выдумал себе Создателя, не умея объяснить множественность явлений жизни. Человеку-де Бог понадобился для острастки, а любителям легкой жизни — объявить себя его служителями, дабы им кланялись и покорно несли даяния.

Если бы существовало некое Верховное Существо, то оно бы правило миром по справедливости. А так как никакой справедливости на земле нет, то и Бога нет. Иначе бы он явил свое всемогущество, уничтожил бы неправедность, войны и убийства, все, что мерзит.

И никакой загробной жизни тоже нет, ибо человек подобно всему живому становится туком земли, распадается, оставляя лишь слабый след после себя — кости. Загробную-де жизнь выдумали те же служители Бога. Сначала они именовались жрецам, потом священниками, муллами, раввинами — много выдумали себе имен. Не хотят трудиться в поте лица — обрабатывать землю, строить жилища, ремесленничать, словом, заниматься улучшением жизни. А хотят той же власти, но только над душами. Мол, ежели ты не станешь жить по моему уставу, то за гробом тебя ждет ад с вечными муками. Толкуют о чудесах, о чудесных воскрешениях, но кто из нас видел воскресшего после смерти? Ежели бы нашелся такой, то он непременно поведал о том, что видел… А все эти писания — выдуманы, сочинены людьми, подобно тому, как они же сочинили сказки для детей. И взрослым нужны сказки — так завершил князь Василий.

Беды, обрушившиеся на царевну Софью, словно бы пригвоздили ее к земле, остановили и заставили задуматься. Впервые, быть может, за свои тридцать с лишним лет она со вниманием оглянулась вокруг себя, стараясь осмыслить окружающее и, главное, вникнуть в него.

Она наконец заметила красоту и сложность мира. Во всем, что она начала видеть, открывались новые стороны. Оказывается, несчастье делает человека зорче и чутче. Со своей вершины она небрежно и невнимательно поглядывала вокруг. Теперь ей больше некуда было спешить, а вместе с этой торопливостью правительницы исчезло и верхоглядство. Ну разве не чудо, что пчелы облепили заросли сирени и несут свой взяток в улей. А куда несет взяток мохнатый шмель? Она наконец поняла брата Ивана, когда он сказал ей:

— Мне с коровками тепло. От них доброта идет, добротою пахнет. Они такие гладкие и тихие. С ними лучше всего — молчат и жуют.

И теперь, в ответ на сетования царицы Прасковьи, что супруг ее стал всеобщим посмешищем, — предпочитает общество коров обществу людей, — царевна, прежде пытавшаяся образумить брата, коротко бросила Прасковье:

— Оставь ты его. Ивана благодать осенила. Видишь, он перед кончиною прощается с земным.

Царица ничего не хотела видеть. Она понимала только свой интерес. А ее интерес был в дочерях, в деньгах, в вещах, в богатстве.

А более всего — в галанте Васеньке Юшкове. Прасковья уже видела себя вдовой, свободной от супружеских уз, когда Васенька без особой опаски сможет прокрадываться в ее опочивальню, потому что тайные свидания в башне становились все тягостней. Ей казалось, что чьи-то глаза все время следят за ней и какой-то враг ждет только подходящего дня, чтобы обвинить ее, царицу, в прелюбодействе.

А ведь Вася, он так услаждал ее. Он, собственно, открыл ей все радости любви. Поначалу, впрочем, царственная любовница как могла, просвещала его — он был юн и неопытен и относился к ней с благоговением. Теперь же он отважен и можно даже сказать предприимчив, уже не трепещет, как прежде, а заставляет ее быть рабою своих желаний.

И Прасковья покорно подчиняется ему, она только на словах царица. Иногда он говорит ей: «Ты царица моих желаний», и только. А сам поворачивает ее так и этак, не как царицу, а как простую бабу. Она ревновала его ко всем пригожим девкам в своем окружении, а их было так много, так много. Иной раз ей казалось, что Васенька охладел, и тогда она становилась внимательней и зорче, пытаясь уловить, не переглядывается ли Юшков с кем-нибудь, когда служит ей за столом.

Но Васенька себя ничем не выдавал — стоял с потупленными глазами, хитрец. Понимал, что может лишиться всего — теплого места, подарков, которыми она его тайно осыпала.

Чувствовал ли он себя отцом ее царевен? Она не могла допытаться. В самом деле: слишком юн был для такого чувства.

И потом, это было слишком великою тайной, столь великою, что о ней знали только они двое, да, может быть, подозревала царевна Софья, хотя ей и была неведома личность Васеньки.

И на смертном одре не откроет царица Прасковья имени истинного отца своих трех дочерей. Это было бы величайшим позором не только всем Романовым, но и всем Салтыковым; ни на исповеди, ни при соборовании не откроет она имени Васеньки, ни под пыткою огненною, ни на дыбе. О, царица умеет молчать, когда нужно. Одного человека она боялась более всего. И этим человеком была царевна Софья.

Господь наконец внял ее мольбам: он снимет с ее плеч двойную ношу: власть супруга царя Ивана и власть сестрицы царевны Софьи. Царица уверена — Софья не проговорится. Ни к чему это ей, особенно перед концом ее власти.

Да к тому же она сама погрязла во грехах: один любовник обезглавлен, другой вот-вот лишится почестей и власти.

Она, Прасковья, всецело на стороне Петруши, царя Петра. Экий богатырь достался этой раззяве, тупице этой Дуньке. Будь он ее супругом, она бы нарожала ему царевичей дюжину, — такой он падкий на бабью сладость.

Было, да, было, увы, мимолетом, кинулся на нее, как ястреб на голубицу. Может, от него Катюшка-то. Нрав у нее легкий, веселый.

Петрушка такое за грех не считает. И правильно, лучше нету на свете любовной утехи, ничто с нею не сравнится в жизни человека. Более всего радости она приносит, и, наверно, Бог ради умножения рода