— Брак честен есть и ложе не скверно! — заплясали женщины, воздымая простыню, словно знамя, словно священную хоругвь. И хоть пиршественные столы сильно поредели — кто свалился прямо под них, а кто побрел к себе, — нешумное ликование снова воцарилось в Грановитой палате.

То была как бы вершина свадьбы. Новобрачные стали истинными мужем и женой, познали друг друга. Особенно ликовали Салтыковы — теперь уж неможно поворотить, теперь их кровь пролилась на царское ложе. Царица Прасковья Салтыкова вошла в династию, и отныне они — тоже царского рода.

Царевна Софья тоже пребывала в радости. Ее братец обсеменил молодую царицу, и теперь оставалось только ждать благого результата. Ее все поздравляли, словно она была виновницей торжества. Ведомо всем было, сколь старалась царевна братца оженить. А от наиболее проницательных не могло укрыться и то, какой расчет вкладывала она в эту свадьбу. Только расчет расчетом, а просчет просчетом. Видели, какую силу набирает молодой царь Петр. Понимали: одолеть его будет невозможно. Понимали и то, что царь Иван, узилище немощей, недолго протянет. И вряд ли произведет на свет здоровое потомство.

А царевна Софья целиком положилась на молодую царицу. И ядрена она, и здоровьем так и пышет: такой и ущербное Иваново семя принять и выносить ничего не стоит. Стала царевна часто наведываться во дворец молодых в селе Измайлово. Досталось оно им от батюшки благоверного царя Алексея Михайловича. Богатое имение. Все там было свое — и лес, и пашни, и дворни не счесть, и пруды да озера, полные рыбы, и службы разные, и даже зверинец свой с заморскими зверями. Любил Измайлово и покойный царь Федор Алексеевич — да пребудет он в райских кущах, — и много тут строил. Его заботами и дворец каменный возвели, и башни по углам царского двора, и мост крепкий.

Софьина золоченая карета часто въезжала в ворота Измайлова. В неделю неявнее трех раз. Братец Иванушка, когда не был занят на какой-либо официальной церемонии, обычно простаивал на молитве в домовой церкви. А царевна прямиком спешила к Прасковье.

— Ну что, царица-сестрица, чуешь что-нибудь? — вопрошала она с порога. На что обычно следовал ответ:

— Нету чувства, — Прасковья все еще робела перед Софьей, и потому ответ ее звучал виновато.

— А скажи-ка мне, месячные-то отходят?

— Отходят, — со вздохом отвечала Прасковья.

— Стало быть, не понесла.

— Не понесла, — чуть не плача, отвечала Прасковья.

— Часто ли приходит к тебе государь?

— На неделе раза три, а то и четыре.

— Ты его побуждай приходить чаще. Ежели мужа не расшевелить да по одному месту не провести, не погладить, он сам не воспылает, — со знанием дела укоряла Софья. Она все еще считалась в девах, как положено было царским дочерям, но уж всем известно было, что пребывает она в любовницах у князя Василья Голицына, в метрессах. Однако об этом говорилось вполголоса. Знала это и молодая царица — да и как было не знать, коли тем слухом вся Москва полнилась. И потому Софьиным вопросам не дивилась.

Царевна же продолжала допекать царицу-сестрицу нескромными вопросами:

— А много ль семени от него исходит?

— Откуль я знаю — много то или мало? — удивлялась Прасковья с обычным своим простодушием. — Все в себя принимаю.

— Старайся, голубица, — с натужной ласковостью произносила царевна. — На тебя вся наша надежда. Ты у нас ноне главное лицо, у Милославских да у Салтыковых. Родишь царевича — златом да драгоценными каменьями осыпем. Всему государству будет великая радость да угожденье.

— Я стараюсь, сестрица, — виноватилась Прасковья, закрывая лицо ладонями. — А как не стараться? Уж и батюшка мой, и матушка с молитвою о зачатии приходили. Вместях и молились о даровании нам плода.

— А просили ли мужеского рода? — интересовалась Софья.

— Как же, как же, сестрица. Наследника просили, царевича. Истово, а матушка со слезою.

— Пойду к братцу, с ним потрактую.

Царь Иван с умиленным видом клал поклоны чтимой иконе Богородицы «Утоли моя печали». Увидев сестру-наставницу, он обрадовался:

— Ко времени, сестрица, ко времени. Становись рядом да попроси Матерь Божию о здравии моем, об исцелении от недугов.

— Просила и просить, буду, — ворчливо произнесла царевна. — А молил ли ты, братец, о даровании наследника царевича?

— Ох, запамятовал, сестрица, запамятовал, — виновато отвечал Иван.

— Как же ты мог о столь важном запамятовать, — укорила его Софья, — когда почитай все государство о том просит и молит. Сказывала мне Параша, что ты к ней нечасто входишь.

— Попервости я старался, — отвечал Иван. — Исходил семенем, как ты велела. А вот сей месяц худо встает. Понужаю его, понужаю: никак.

— Ты Парашу проси, чтоб она тебя оглаживала да не стеснялась.

— Не-е-е. Она робеет. Время надобно. Токмо начали мы жить. Вот Варька, та умела. А Параша еще не выучилась.

— Небось плохо учишь, — допытывалась царевна. Никакого стеснения она не испытывала. Брат ее был прост, как юродивый. Он, по правде говоря, мало чем отличался от тех юродов, кои просили грошик на церковных папертях. Разве что был отмыт и холен, в одеждах царских!

— Учу ее, сестрица, как могу. А могу-то я худо, потому как за меня Варька старалась.

— Ты про Варьку-то забудь. Нету ее более и не будет. Ты сам жену-царицу учи — наука-то нехитрая.

— Знаю, сестрица, все знаю. Худой я учитель, — признался Иван.

— Старайся, — вымолвила Софья и вспомнила, что тот же совет — стараться — дала и молодой царице.

— Уж я стараюсь! Так стараюсь, сестрица, что мочи моей нет, — уныло отвечал Иван.

— Мы, Милославские, глаз с тебя не сводим, братец, — ободряла его Софья. — Коли ты постараешься, наша династия жива будет и процветет.

С этим и уехала. Но опасения ее не покидали. И всю дорогу она размышляла, ища выхода. Ясно, что царь Иван был гнил. Стало быть, и семя у него гнилое. И не будет у него потомства. Хоть и сказывала ей девка Варька, что семени у него много, как у здорового мужика, но оно, видно, не взойдет в лоне Прасковьи.

— Поспешайте к князю Голицыну, — приказала она окольничему Афанасию, распоряжавшемуся ее свитой.

Князь — светлая голова, наверняка даст безотказный дельный совет, уж он что-нибудь придумает.

Князь по обыкновению заседал в Посольском приказе и был у него неотвязный француз де Невиль.

«Какой он француз, — думала Софья, пока они вели меж собою оживленный разговор на тарабарском языке, коего Софья не понимала, — ей знающие люди говорили, что прислан он от польского короля, дабы выведывать российские намерения, проще говоря, шпынь он обыкновенный. Она о том говорила князю, а тот усмехнулся да молвил в ответ: не так-де я прост, что сего не ведаю. Но он собеседник изрядный да и в самом деле природный француз на польской службе. А Франции он тоже служит и поручение от тамошнего министра — королевского маркиза де Воллана — имеет. Я, отвечал князь, его не опасаюсь потому-де, что в намерениях наших никакого секрета нет, мы о них в грамотах великих государей открыто трактуем. А сей де Невиль человек затейный и сведущий, беседы с ним поучительны».

Долгонько пришлось ждать. Наконец француз откланялся, и князь оборотился к ней:

— С чем пожаловала, государыня царевна?

— До разумения твоего, князинька. Дело, скажу я тебе, высшей деликатности.

— А коли так, поехали ко мне. Там, на свободе, и потолкуем.

В самом деле, кабинетов в Посольском приказе не водилось, всюду сидели дьяки да подьячие —