черноты.
Я почувствовал слабое прикосновение там, где кончалась моя рука.
— Вы что-нибудь чувствуете?
Моя рука кончалась большущей перевязанной кистью.
— Осторожно, родной, — сказала мать, коснувшись моей щеки нежной коричневой рукой.
Желтый свет, черные вспышки.
— Они знают, кто я! Они знают, где мы живем!
— Пусть лучше он пока полежит, — сказал другой мужчина.
Черная вспышка.
— Мам, прости меня.
— Ты обо мне не переживай, родной.
Такси, пакистанская болтовня по рации, запах сосны. Я уставился на свою белую правую руку.
— Сколько времени?
— Четвертый час.
— Среда?
— Да, родной. Среда.
За окном проплывал центр Уэйкфилда.
— Мам, а что случилось?
— Я не знаю, родной.
— Кто тебе позвонил?
— Позвонил? Это же я тебя нашла.
— Где?
Мать отвернулась к окну, шмыгнула носом.
— У входа в дом.
— А что с машиной?
— Ты был в машине. На заднем сиденье.
— Мама…
— Весь в крови.
— Мама…
— Валялся там.
— Пожалуйста…
— Я думала, ты умер. — Она заплакала.
Я смотрел на свою белую правую руку. Запах бинтов был сильнее запаха такси.
— А полиция?
— Им позвонил водитель скорой. Он как только тебя увидел — сразу решил заявить.
Мать положила руку на мое здоровое предплечье, глядя мне прямо в глаза.
— Кто это с тобой сделал, родной?
Моя холодная правая рука пульсировала под повязкой.
— Я не знаю.
Снова дома, в Оссетте, на Уэсли-стрит.
Дверь такси захлопнулась за моей спиной.
Я подпрыгнул.
На пассажирской двери «вивы» были коричневые разводы.
Мать шла за мной, закрывая сумку.
Я сунул левую руку в правый карман.
— Что ты делаешь?
— Мне надо ехать.
— Не глупи, мальчик.
— Мама, ну пожалуйста.
— Ты нездоров.
— Мам, прекрати.
— Нет, это ты прекрати. Не смей так со мной поступать.
Она попыталась выхватить у меня ключи.
— Мама!
— Ненавижу тебя за это, Эдвард.
Я сдал задом на дорогу, в глазах — слезы и черные вспышки.
Мать стояла перед домом и смотрела, как я уезжаю.
Однорукий водитель.
Красный свет, зеленый свет, желтый свет, красный.
Плачет на стоянке «Редбека».
Черная боль, белая боль, желтая боль, снова и снова.
Комната 27 — нетронута.
Одна рука льет холодную воду на затылок.
С лица в зеркале стекает старая коричневая кровь.
Комната 27 — вся в крови.
Двадцать минут спустя: проселочная дорога в Фитцвильям.
Еду, держась одной рукой за зеркало заднего обзора, зубами сдираю крышку с пузырька парацетамола, глотаю шесть штук, чтобы унять боль.
Фитцвильям на горизонте: грязно-бурый шахтерский поселок.
Моя пухлая белая правая рука на руле, левая шарит по карманам. Здоровой рукой и зубами разворачиваю вырванную из редбекского справочника страницу.
Ашворт, Д., Ньюстед-Вью, дом номер 69, Фитцвильям.
Обведено и подчеркнуто.
На железном мосту, ведущем в поселок было написано: НАХЕР ИРА!
— Эй, пацаны! Где тут Ньюстед-Вью?
На автобусной остановке три подростка в больших зеленых штанах курили одну сигарету на троих и харкали розовой слизью.
— Чего те? — переспросили они.
— Ньюстед-Вью.
— У ларька направо, потом налево.
— Спасибо большое.
— Еще бы.
Я с трудом поднял стекло, отъехал и заглох. Три пары больших зеленых штанов разразились большим розовым фонтаном и замахали мне растопыренными пальцами.
Под повязкой четыре пальца слиплись в один.
У ларька направо, затем налево, на Ньюстед-Вью.
Я припарковался и заглушил двигатель.
Ньюстед-Вью представляла собой один длинный ряд террас, выходящих на грязный, заросший вереском пустырь. Между ржавеющими тракторами и кучами металлолома паслись пони. Свора собак бегала по улице, гоняя целлофановый пакет. Откуда-то доносился детский плач.
Я ощупал карманы куртки. Вытащил ручку. В животе у меня было пусто, в глазах стояли слезы.
Я смотрел на белую правую руку, которая никак не хотела сгибаться, на белую правую руку, которая никак не хотела писать.
Ручка медленно скатилась с повязки и упала на пол машины.
