можете меня и поздравить – скоро я стану отцом!

Соломин убрал со стола судейское зерцало (присутствие этого атрибута правосудия невольно сковывало его).

– Я не хотел бы этого делать. – Он кивнул на шкаф канцелярии, в котором все было перевернуто. – Видите, что натворили японцы? Если угодно, займитесь раскопками этой Помпеи сами. Я разрешаю вам изъять отсюда автограф своих показаний.

– Благодарю. Но мой автограф сожрал Губницкий.

Он поведал об условиях, в каких это случилось.

– Не думаю, чтобы это было так уж вкусно...

Андрей Петрович долго и взахлеб хохотал.

– За много последних лет, – сказал, с трудом отдышавшись, – я впервые смеюсь так легко и отрадно. Мишка Сотенный прав – с вами не пропадешь... Скажите, у вас есть время?

– Оно всегда есть у меня.

– Тогда, может, мы выпьем?

– И рад бы, да не могу. Я заметил, что упряжка терпеть не может, если от меня пахнет спиртом. Правда, псы повинуются мне, но зато вожак становится апатичен.

– Ах да! – сказал Соломин. – Вам ведь обязательно надо вернуться, вас очень ждет эта женщина... Завидую, – нечаянно признался он. – Вы, пожалуйста, передайте своей супруге глубокий поклон от меня. А на время родов советую вам перебраться в Петропавловск, здесь есть опытная повивальная бабка.

– Не стоит. Я справлюсь сам.

– А сумеете?

– Беременность женщины – это ведь не болезнь женщины. Природа сделает все сама. Мне останется только помочь ей.

– Господин Исполатов, от души желаю вам счастья.

– Спасибо. Кажется, я обрел его...

Андрей Петрович вышел во двор проводить траппера. Собаки дружно отряхнулись от снега, вожак повернул голову.

– Все-таки, – сказал Соломин, – я бы на вашем месте не задерживался на Камчатке, а уехал бы куда- нибудь подальше. Пройдет еще год-два, и старое может открыться.

– Я подумаю.

– Подумайте и махните в Австралию или даже на алмазные копи в Родезии. Английский вы знаете, растерянным человеком вас не назовешь... Да мало ли существует мест на свете, где вы можете хорошо закончить свою жизнь.

Исполатов с горьким смехом притопнул торбасом:

– Закончить ее хорошо можно только вот здесь!

– Но такие люди, как вы, нигде не пропадут.

– Такие-то, как я, скорее и пропадают.

– Простите, я не хотел вас обидеть.

– Я не обиделся, но с меня хватит и Клондайка! – ответил Исполатов. – Я, наверное, слишком сентиментален... А силу земного притяжения я способен испытывать только на родине.

Над ними весело закружился приятный снежок. Траппер набросил на голову коряцкий капор с торчащими ушами волка, подкинул в руке древко остола, конец которого от частых торможений по снегу был отполирован до нестерпимого блеска. Наступила минута прощания, и Андрей Петрович не знал, что бы сделать хорошее для этого человека.

– Не дать ли вам денег? – неловко предложил он.

– Я и сам могу дать вам денег, – резко ответил Исполатов и пошагал к упряжке. – Прощайте! – крикнул он издали.

Соломин молча поднял руку и не опустил ее до тех пор, пока собаки не взяли хороший аллюр. Ему было горько от предчувствия, что никогда больше они не встретятся. В критические периоды жизни хорошо иметь рядом с собою такого вот человека... Подавленный, Соломин вернулся в канцелярию – докончить с камчатскими делами.

Ему удалось за последние дни опросить всех стариков и старух, которые не могли бежать в сопки и оставались в Петропавловске во время краткого налета японских крейсеров. Андрей Петрович с их слов записал, что на банкете, который дал японцам Губницкий, «было очень весело». Но Соломин не мог найти объяснения телеграмме, будто маяк сожжен, касса взломана, а деньги целы. Маяк светил по-прежнему, а казна Камчатки пропала бесследно вместе с пушным ясаком.

Двадцатого октября Соломин опять повидался с Сотенным.

– Миша, я облечен правами сам назначить временного начальника Камчатки до того, как с материка пришлют нового. Лучше тебя, братец, я никого здесь не знаю... На! – он шлепнул перед ним казенную печать уезда. – Старайся пореже прикладывать ее к бумагам, побольше разговаривай с людьми, у тебя это всегда хорошо получается... А теперь тащи Неякина на «Сунгари».

– Значит, отплываете?

– Да. Здесь больше нечего делать. Загляну попутно на Командоры и оттуда – прямо на Владивосток...

Стоя на палубе «Сунгари», он долго смотрел, как в изложине между сопок исчезает Петропавловск, и вытирал слезы:

– Прощай, Камчатка... прощай навсегда!

(Прощайте все вы, скользящие сейчас на лыжах с высоких гор и поднимающие из морских глубин тяжкие сети; честь и хвала всем вам, выслеживающим в засаде зверя и бегущим рядом с собаками по камчатским снегам, что осыпало горячим вулканическим пеплом... прощайте все вы, прощайте!)

Был полдень, яркий и солнечный, долина сверкала, будто ее осыпали алмазами, когда Исполатов затормозил упряжку возле зимовья. Наталья припала к нему. Траппер показал на след чужой упряжки, проложившей в сугробах глубокую борозду.

– Кто здесь проезжал без меня?

– Почтальон из Явина.

– А-а-а... Ну, бог с ним. Пусть ездит.

Они вошли внутрь своего жилья. Исполатов сказал:

– А ты не верила, что я вернусь... Где ружье?

Траппер взял «бюксфлинт» и, открыв двери на мороз, двумя выстрелами опустошил пулевые стволы – пули ушли в чистоту солнечно сиявшего дня. Повернувшись, он сказал Наталье:

– Лови!

Ружье пролетело через всю комнату, и Наталья ловко перехватила его в полете, смеясь звонким смехом.

– Теперь поймай ты.

– Оп!

– Кидай мне, – просила она...

Мужчина и женщина стали играть, забавляясь, как малые дети. Между ними, страшный и черный, метался через комнату «бюксфлинт», и обоим было даже приятно, когда его тяжелое ложе со смачным пришлепом попадало в расставленную ладонь.

– Лови!

Исполатов бросил ружье, и на этот раз Наталья не успела поймать его в стремительном полете.

Трехстволка прикладом (почти стоймя) ударилась в пол.

Брызнуло огнем кверху, комната наполнилась удушливым дымом, и стало так тихо, что первый стон показался кощунством.

– Наташа, – позвал Исполатов.

Но ему только показалось, что он позвал ее. На самом же деле губы беззвучно произнесли имя любимой женщины.

Руками он разводил перед собой синеватый угар порохового чада и в этот момент был похож на пловца,