– Япония не посмеет требовать что-либо от России, дабы не иметь в будущем у себя под боком могучего противника.

– Дело даже не в нас, – ответил офицер, протирая замшей стекла пенсне. – Вступление японцев в мировой концерт – это удар по престижу и американскому! Вы думаете, отчего Рузвельт настойчиво хлопочет, чтобы помирить Токио с Петербургом? Сейчас Америка, пожалуй, больше России побаивается усиления Японии на Тихом океане, и надо полагать, что наши дети еще станут свидетелями грандиозных битв между янки и самураями.

– Я думаю, – ответил Андрей Петрович, – что Россия не останется равнодушной наблюдательницей. Эта война долго не забудется в русском народе.

Наконец 23 августа был подписан Портсмутский мир, который вызвал в народе нервное уныние. Россия была вынуждена уступить японцам южную часть Сахалина. Но обстановка на море оставалась еще напряженной, рейсов на Камчатку не было, и лишь в последних числах сентября Соломин на «Сунгари» отплыл знакомой дорогой на Петропавловск.

На этот раз он должен был выступать перед Камчаткой в роли государственного ревизора – карать и миловать. «Сунгари» сильно мотало на пологой волне. В коридоре кают-компании, стоя перед зеркалом, Андрей Петрович внимательно посмотрел на себя – и не понравился сам себе.

Жизнь накренилась за пятый десяток.

«Все уже сделано. Осталось сделать немногое...»

С небывалой для него ранее аккуратностью он расчесал на макушке последние редкие волосы.

– Да, брат, – сказал, – поехал ты... покатился.

Впервые за время войны «Сунгари» выходил в океан Сангарским проливом, и слева по борту плыла японская земля Хоккайдо; чужестранные маяки светили кораблю вполнакала – слабым дрожащим светом, словно усталые глаза через застилавшую их горестную слезу. А стол кают-компании украшали дивные голубые ирисы. Их подарила на стоянке в Хакодате молодая плачущая японка, у которой муж затерялся в русском плену, – женщины Японии всегда оставались возвышенно-благородны.

– И когда же будем в Петропавловске? – спросил Соломин, усаживаясь на стул, выпрыгивающий из-под него при качке.

– Не ранее десятого октября, – ответил стюард, собирая сброшенные креном со стола вилки. – В этом году ранняя зима. Машины на «Сунгари» состарились, нам трудно выгребать против волны.

В коридорах корабля гуляли тревожные сквозняки.

Полоса счастья подозрительно затянулась...

По утрам Исполатов, стараясь не потревожить сладкий сон Натальи, тихо выходил на двор кормить собак. В этом году зима пришла на Камчатку раньше обычного – долины замело снегами. Он возился с собаками, пока из трубы не начинало выметать искры – это Наталья уже разводила огонь, ставила ему чай. И было сладостно, вернувшись в домашнее тепло, сбросить груз меховой одежды, встретить ласковый взор женщины.

С тех пор как ему удалось вырваться от японцев из лепрозория, он редко покидал зимовье, жил исключительно охотой, ставил капканы с привадой, а табак и порох ездил выменивать в деревни. Здесь, вдали от людей, Исполатов, пожалуй, впервые за эти годы испытал покой и ненасытное желание любви, отчего порою становилось даже не по себе. «Слишком уж хорошо», – частенько задумывался траппер...

В один из дней с Охотского побережья моря его зимовья пробежала упряжка с незнакомым каюром – красивым парнем.

– Ты кто? – спросил Исполатов.

– А почтальон.

– Из какой деревни?

– Явинский я.

– А-а-а... Ну, заходи, покормлю тебя.

За столом почтальон сказал, что война закончилась, а в Петропавловске снова появился Соломин.

– Начальником Камчатки?

– Нет. Недельки на две. Потом уедет на материк...

Весь день Исполатов был задумчив.

– Наташа, – сказал, – мне надо побывать в городе.

Женщина прижалась к нему с криком:

– Не пущу! Я боюсь отпускать тебя.

– Пусти. Надо.

Она билась головою об его грудь:

– Нет, нет, нет... Тогда возьми и меня с собою. Мне без тебя не жить! А ты пропадешь без меня. Я это знаю.

Он легко высвободился из ее объятий:

– Чепуха! Я скоро вернусь.

– Тогда... оставь мне ружье, – строго велела Наталья. – Я застрелюсь, если не вернешься, так и знай...

Пристегивая к торбасам громадные щитки наголенников, Исполатов рассмеялся:

– Глупая! Что ты каждый раз так переживаешь нашу разлуку? Ведь ты должна быть спокойна. Я люблю твои раскосые глаза, твои маленькие работящие руки, мне нравятся жесткие черные волосы и застенчивая улыбка твоя... Я люблю есть все, что ты варишь. Даже вода вкуснее, если ты сама зачерпнешь ее для меня!

– Ты так меня любишь? – спросила Наталья.

Исполатов не сказал – да. Вскрыв стволы «бюксфлинта», он туго набил в них две тяжелые пули.

– На! – крикнул он, бросая ружье в руки Наталье. – Оставляю в залог того, что я обязательно вернусь. Жди.

Заплакав, она вышла во двор и помогла ему собрать в цуге собак. Пока упряжка не скрылась вдали, женщина стояла на морозе. Исполатов на прощание не поцеловал ее в губы – он поцеловал ей руку, и камчадалка этого поцелуя не поняла.

Приход «Сунгари» прорвал военную блокаду Камчатки. В домах Петропавловска пекли праздничные пироги из свежей муки, всюду виднелись счастливые лица взрослых, стариков и детишек. Соломин вручил ополченцам Георгиевские кресты и медали, казаки получили унтерские лычки, а их урядник Сотенный обрел первый офицерский чин.

– Приходи, кума, любоваться! – сказал Мишка, примерив погоны подпоручика к своим плечам. – Хорош гусь...

Соломин спросил его, где гидрограф Жабин.

– Ничего не знаем. Как ушел на Гижигу, так и пропал. Может, и жив. А может, затерло льдами...

Некстати было появление доктора Трушина.

– Вы бы хоть не портили мне праздник.

– Извините. Я, наверное, виноват перед вами?

– Не наверное, а уж точно.

– Все понимаю. Но прошу выслушать горькую истину...

Соломин не ожидал видеть слезы, брызнувшие из глаз этого заматеревшего циника.

– Перестаньте, – отвернулся он, не жалея его.

– Сейчас, как никогда, я часто возвращаюсь памятью во дни студенческой юности... Андрей Петрович, вы можете поверить, что я сидел в тюрьмах, и был отчаянным радикалом?

– Нет, не могу.

– Между тем это так... Боже, как я тогда горел! Как я желал послужить народу! Я ведь и медицину-то выбрал, чтобы стать ближе к нашему страдальцу мужику. Я сам вышел из самых низов, лбом пробил себе дорогу.

– Этим вы никого на Руси не удивите, – ответил Соломин. – У нас много таких людей, что пробивали дорогу лбом. Но вышедшим из народа никто не давал права хамить народу. Не трудитесь далее рисовать