– Хорошо, – сказал Губницкий, – не подведу...

Ключ от камчатской казны перебазировался в карман Губницкого, при этом Соломин мысленно воздал хвалу всевышнему, который избавил его от дальнейших хлопот с сейфом. Он еще раз машинально глянул на список своих врагов.

– Да, – напомнил ему Губницкий, – пожалуйста, соберите всех лиц, кои принимали участие в консилиуме, установившем вашу психическую неуравновешенность.

Андрея Петровича несколько удивило, что при появлении Неякина Губницкий широко распахнул перед ним объятия:

– О, вот и мой старый сподвижник по службе на Командорах! Как я рад видеть тебя бодреньким и здоровеньким...

Два супостата устроили публичное лобызание. Взирая на их нежность, скрепленную совместным воровством, Андрей Петрович понял, что сейчас они сожрут его как миленького. Душа погрузилась в унылейшую апатию. В самом деле, стоит ли разбиваться в лепешку, если все предрешено заранее?..

Лиходеям, собравшимся для «консилиума», он сказал:

– Жаль, что я вас раньше в бараний рог не свернул...

Хлопнув дверью, резко вышел, а на крыльце встретил Егоршина, который сунул ему в руки никелированный браунинг.

– У японцев отобрал, – шепнул зверобой. – По-опаситесь. Я эту шушеру немножко знаю... от них всякое станется.

– Спасибо. Теперь хоть есть из чего застрелиться.

Минут через двадцать «консилиум» завершился, и Губницкий снова пригласил Соломина в канцелярию.

– Доктор, – показал он на Трушина, – утверждает, что психическая ненормальность постигла и вашего помощника... Вы разве не замечали, что урядник Сотенный шизофреник?

Андрей Петрович отвык чему-либо удивляться.

– Здесь все сумасшедшие, – сказал он.

Соломин понимал дело так, что Губницкий берет Камчатку в свои руки. Но ошибся – Губницкий указал на Неякина:

– Вот старый боевой конь, который еще послужит под седлом. Дела камчатские прошу сдать господину Неякину.

Это было отступлением от директивы Плеве, но, очевидно, Губницкий счел более благоразумным укрыться за спиною Неякина. Андрей Петрович швырнул перед ними связку ключей.

– Жрите! – сказал, уже не выбирая выражений.

Неякин поспешил открыть ясачные кладовые. Из темного коридора в канцелярию донесся его придушенный голос:

– Никодим Авенирович, идите-ка сюда! Скорее.

Губницкий не замедлил явиться.

– О-о-о, – произнес он в восхищении, когда из темной глуби кладовых искристо засверкали груды камчатских мехов...

Присутствие Соломина, собравшего этот ясак, помешало хапугам выражать грабительские эмоции более откровенно.

– Закройте, – строго указал Губницкий. – Потом все пересчитаем и отправим на Командоры... ради безопасности!

Со сдачею дел Соломин явно поспешил: под окнами уездного правления уже качнулся частокол берданок, ополченцы устроили воинственный гвалт. Андрей Петрович сам же и писал, что Губницкий «хорошо был известен населению как самый крупный хищник, как самый безжалостный кровопивец. Сила, во всяком случае, была на моей стороне...»

Зная местные нравы, Губницкий перетрусил и, показывая на окно, за которым галдели дружинники, выговорил:

– Вот за это вы ответите по закону!

Соломин дал ему правильный ответ:

– Неужели только за то, что я, патриот отечества, собрал таких же патриотов для защиты отечества?

– Вы их вооружили!

– Конечно. Не пальцем же воевать с японцами.

– Однако раздача оружия населению – это прямая угроза сохранению благочиния и гражданского спокойствия.

– Но ведь нам следовало обороняться.

– На вас никто не нападал...

Соломин выпалил в лицо Губницкому:

– Даже от японского лейтенанта Ямагато я не слышал такой белиберды, какую вы мне здесь поучительно преподносите!

– А где он сейчас? – вдруг оживился Губницкий.

– Сидит.

– Как сидит?

– На полу сидит.

– Не понимаю.

– От табуретки отказался. Вот и сидит на полу.

– Где сидит?

– В карцере же, конечно...

– Как вы смели? – обрушился на него Губницкий.

Соломин взял со стола тяжеленное пресс-папье.

– Да, осмелился! Что вы кричите? Я ведь вашему Ямагате раскаленных иголок под ногти не загонял. Рисом кормил, в чае и папиросах не отказывал, на прогулки выпускал... Так какого же еще рожна надобно для поверженного противника?

Губницкий сказал:

– Ямагато следует освободить. Это известная персона в Японии, он вхож к министрам, его лично знает сам микадо.

– Я ключи вам сдал, – ответил Соломин, – и, как Пилат, умываю руки. Желательно вам христосоваться с Ямагато – пожалуйста. Но я в таком деле вам не товарищ...

На улице его окружили ополченцы, настойчиво требуя приказа об аресте Губницкого и Неякина. Камчатка уже знавала немало кромешных бунтов, когда неугодное начальство кровавой метлой выметалось в море, – камчадалы никогда не были народом покорным: вулканы сотрясали Камчатку, и вулканы страстей бушевали в душах ее жителей... Скажи им Соломин сейчас одно только слово – от Неякина с Губницким даже галош бы не осталось, а этот заразный барак «Минеоллу» разнесли бы по гаечкам! Но Соломин (как и в случае с бароном Бриггеном) опять допустил дряблость воли, сейчас особенно непростительную.

– Расходитесь, – велел он ополченцам.

Ему отвечали с большим неудовольствием:

– Разойтись-то легче всего, зато собраться трудно... Ведь не иначе как эту нехристь на нас японцы наслали!

– Нет, – сказал Соломин, – это не японцы.

– Так кто же тогда?

– Это из Петербурга подкинули... Господин Губницкий показал мне телеграмму министра внутренних дел Плеве.

– Ах, Плеве? Так и он, гад, микаде продался...

Повидавшись с Егоршиным, Соломин велел ему тишком ехать в Мильково и предупредить Сотенного, чтобы урядник не показывался в городе, где его ждут большие неприятности:

– Будет лучше всего, если он переберется в Большерецк и оттуда продолжит оборону Камчатки от японцев.