– Да, – не отрицал Исполатов, – даже круто меняет. Сейчас все притихло и меня никто не ищет. Я пропал для всех. Но стоит вам возбудить вопрос о снятии с меня ответственности за убийства в связи с награждением, как сразу же всплывут мои давние грехи... а новые лишь дополнят их.
– Так. Но это еще не все, – сказал Соломин.
Исполатов подумал. Подумал и ответил:
– Да, не все. Исполатов – это не настоящее мое имя.
– Какое же настоящее?
– Стоит ли его вспоминать? Его просто нет...
Андрей Петрович долго не мог прийти в себя.
– И когда же вы бежали?
– В девяносто первом.
Соломин как старожил хорошо помнил 1891 год, когда с колесухи был совершен массовый побег преступников. Тогда тряслась вся тайга, по дорогам боялись проехать, а на окраине Владивостока, в кварталах Гнилого Угла, ночи освещались выстрелами – шла настоящая война с беглыми каторжниками. Соломин не забыл, как средь бела дня убили мичмана Россело с французской эскадры, как зарезали капельмейстера флотского оркестра...
Словно угадав его мысли, Исполатов произнес:
– Общего у меня с бандитами было только то, что я бежал вместе с ними. Мне страстно хотелось свободы... свободы!
– И после этого оказались на Аляске?
– Иного выхода у меня не было.
– Теперь я понял хронологию вашей жизни...
Исполатов поднялся, прошел через всю комнату, чересчур старательно отряхнул с папиросы пепел, вернулся к своему стулу и сел... Странно прозвучали его слова:
– Поймите меня правильно – я полюбил женщину, и, к несчастью или к счастью, она тоже любит меня.
В этих словах был оттенок щемящей жалобы, только Соломин не мог распознать – на что он жаловался?
– Эта женщина из лепрозория?
– Она.
– Вы действительно ее любите?
– Да...
Соломин проверил – не стоит ли кто за дверями.
– Войдите же, наконец, в мое чиновное положение. Что я должен теперь делать? Чтобы как-то выручить вас и эту женщину, мне отныне надобно закинуть это дурацкое зерцало под лавку и... Ну, как мне быть?
– Если это так трудно, – ответил Исполатов, – давайте все упростим: арестуйте меня, и дело с концом.
– Да я же не только чиновник – я же и человек, который хотел бы помочь другому. Сейчас мое уважение к вам заглушает желание посадить вас за решетку... Я же даю себе отчет в том, сколько вы сделали для Камчатки!.. Давайте как на духу: честно выкладывайте – что еще лежит на вашей омраченной совести?
Исполатов вдруг весело рассмеялся:
– Андрей Петрович, вы очень хороший человек, но сидеть с вами в одной камере я бы не решился... Я вам сказал уже все! А что еще предстоит мне натворить, этого не ведаю даже я. Но поверьте, что мною действительно иногда управляет рок.
– Рок – это лишь выдумка древнегреческой философии. Давайте оставим это... Вы когда вернетесь из Раковой?
– В августе обещаю.
– Хорошо. Поезжайте. Скоро увидимся.
...Они не знали, что эта встреча не состоится!
Вскоре перестал гореть свет в окошках Блиновых, а когда открыли двери их дома, внутри было пусто. Перебраться на материк они никак не могли, потому в городе говорили:
– Уж не худое ли? Небось зашли в лес да петельку на себя и накинули... И была-то у них едина надежа – сыночек!
Соломин продолжал испытывать мучительные угрызения совести. Егоршин в своих упреках был, несомненно, прав: бой при Ищуйдоцке наглядно показал, что в десанте погибли люди случайные, а опытные в отваге и риске потерь не имели.
– Это мой грех, – переживал Андрей Петрович...
Он еще не терял надежды, что к ним прорвется доблестная канонерская лодка «Маньчжур» и тогда жить станет легче.
Но вместо «Маньчжура» в Петропавловск неожиданно вошла американская «Минеолла»!
Прелестное название корабля никак не гармонировало с внешним видом этого допотопного чуда, которому лучше бы называться иначе – плавучий гроб, галоша, бандура или самотоп. Не хватало только гребных колес, чтобы они шлепали по воде старомодными плицами. Высокая труба-монстр, сложенная чуть ли не из кирпичей, завоняла Авачинскую гавань гнусным дымом, насыщенным крупицами плохо прогоревших углей. А мостик «Минеоллы» напоминал старомодный комод с массою ящиков, в котором хорошо бы поселиться бездомным крысам...
Зато капитан «Минеоллы» оказался сущим молодцом!
Приветствуя Камчатку, он треснул ее форштевнем по старой пристани, так что от нее куски полетели. Желая исправить случайную бестактность, кэп приказал в машину дать полный назад... И – дали... Так дали, что винт корабля, взбаламутив рыжую воду, буквально за минуту вымыл из грунта четырнадцать свай сразу, отчего половина пристани обрушилась в море.
Потом из ящиков комода раздалась бравая команда:
– Подать швартовы на берег!
И – подали... Прямо на голову служителя пристани, ободрав человеку ухо и раскровенив ему лицо.
Моряки такую швартовку называют грязной.
На пароходе «Минеолла» прибыл мистер Губницкий!
Я думаю, он приложил немало стараний, дабы зафрахтовать с корабельных кладбищ США такую гибельную шаланду. Но для этого у него, видимо, были вполне обоснованные причины... Мне, читатель, не хотелось бы играть в прятки: пора уже знать, что заход английского крейсера «Эльджерейн» в Охотское море вызван ожиданием загробного привидения в образе «Минеоллы»!
«...аз воздам»
Соломин писал о встрече с Губницким: «Он встретил меня сурово и величественно, предупредивши, что имеет полномочия высшего правительства разобрать камчатские дела».
– Каждому аз воздам, – пригрозил Губницкий...
Два давних недруга сошлись в салоне «Минеоллы», причем у стола прислуживал корабельный стюард- японец, внимательно их слушавший. Соломин присмотрелся к этому типу.
– Вы меня, конечно, узнали? – спросил он японца.
– Да, Соломин-сан.
В памяти снова возникла кают-компания «Сунгари» и время, проведенное с двумя японскими студентами.
Андрей Петрович задал вопрос наугад:
– Вас, кажется, зовут Фурусава?
Стюард (весь в белом) отвесил поклон:
– Нет, я Кабаяси.
Соломин даже рассмеялся:
– Надеюсь, что за этот большой срок вы постигли русский язык во всех его неуловимых нюансах? Ну, и
