Соломин никак не ожидал увидеть трактирщика Плакучего в таком горе. Этот неопрятный жилистый старик в замызганной ситцевой рубахе резко отказался кормить пленного Ямагато:

– Не стану я его, злодея этого, со стола своего потчевать. Мы ихнего брата к себе не звали, а Камчатка уже давно слезами от извергов умывается. Кажинный год всюду только и слыхать: там убили, там сожгли... Что вы хотите? – вдруг заплакал старик. – У меня внученька во Владивостоке, гимназию кончает, уже барышня, умненька! У ней со студентом Блиновым любовь была. Ждали, что парнишечка в люди выйдет – и хорошая пара бы получилась... А теперь? Вот яму ему копают...

Егоршин принес в канцелярию японское знамя:

– Куды девать-то его?

– Музея нет, а хорошо бы завести.

– Шелковое, – сообщил зверобой, словно удивляясь. – Ежели бы не этот красный кружок посередке, можно бы девке какой блузочку сшить... А так вещь запылится и пропадет.

Затем Соломину пришлось выслушать от Егоршина немало горьких, но справедливых упреков:

– Угораздило же вас студента к нам приспособить... Гляньте сами! Всего двое убитых – и оба не нашего поля ягоды. Зато у нас лишь четверо штыками порезались. Мы же сызмальства к ружьям прикипели. Что охота, что война – две дружные соседки, и одна другой всегда пособляет...

Желая пресечь тяжкий для него разговор, Соломин сказал зверобою, что он заслуживает второго «георгия».

– Старый я, уже открасовался. Я бы и свой отдал, только бы студент живым остался. Как теперь родители его жить будут? Ведь единого сынка в семье даже в армию не берут, а вы взяли его, кутенка, да прямо в волчатник бросили...

Появился в канцелярии сосредоточенный Исполатов, с улицы донеслись какие-то заунывные звуки.

– Что это? – спросил Соломин.

– «Хвала слезам», музыка Шуберта. Учитель школьный репетирует. А вы даже не поздоровались со мною...

– Извините. Я рад вас видеть.

– Я тоже. И хочу сделать вам подарок.

– Только прошу, чтобы он не был дорогим. Это в городе могут истолковать в дурном смысле.

– Успокойтесь. Мой подарок дешевый.

Он водрузил на стол ручную японскую бомбу.

– Большое спасибо. Но что я буду с ней делать?

– Делайте что хотите, только не бросайте.

– Я думаю! Брось, так потом кишок не соберешь...

Соломин спрятал бомбу в несгораемый сейф, засунув ее за пачки казенных 47 000 рублей, которые (будь они трижды прокляты!) уже затаили в себе какую-то роковую развязку.

Посидели и послушали, как школьный учитель извлекает из своего фагота бессмертную «Хвалу слезам».

– Замечательно! А нельзя ему сказать, чтобы он убрался подальше? У меня, знаете ли, нервы последнее время хуже мочалок.

– Пейте бром, – ответил Исполатов.

Андрей Петрович растряс в руках японское знамя.

– Кто захватил его в бою?

– Мишка Сотенный.

– По законам что ему за это полагается?

– Очень много – прямая дорога в офицеры...

Погибших в бою на речке Ищуйдоцке одну лишь ночь продержали в часовне, кадя над ними нещадно, дабы заглушить тлетворный запах, потом весь город вышел на проводы. Ополченцы разрядили в небо берданки, салютуя павшим. На чиновника Блинова и его супругу было страшно смотреть: будто две черные тени качались над разъятой землей, в которую навсегда опустили их сына. Соломин изо всех сил старался найти нужные слова утешения, но все слова растерялись, и он сказал Блиновым слишком наивно:

– Ах, если бы в прошлую осень «Сунгари» не прошел мимо Камчатки, все было бы иначе.

– Да, да, вы правы, – отозвался Блинов. – Все началось с того, что не пришел «Сунгари»...

Отодвигаясь в сторону, Соломин пуговицей зацепился за ветхую ограду чьей-то могилы. С удивлением прочел, что здесь лежит астроном Жозеф де Лилль де ля Кройер, лежит очень давно, еще со времен императрицы Анны Иоанновны... Старые деревья сплетали кроны над петропавловским кладбищем, и старое время неслышно смыкалось с новым. Андрей Петрович подумал, что изменяются только условия жизни, но чувства и переживания людей всегда неизменны. Здесь под каждым камнем навеки упокоился неповторимый мир человеческих ощущений.

Через день он встретил школьного учителя и спросил, почему он так и не явился на кладбище, дабы почтить убитых «Хвалою слезам».

– Уж не сердитесь. Не мог. Как заиграю – плачу.

– Я и сам таков, – ответил Соломин, прослезясь.

Японский врач, взятый в плен, оказался порядочным и добросовестным человеком. Соломин разрешил ему ходить где вздумается, без охраны. А захваченная при нем полевая аптека была даже намного богаче той, что обслуживала петропавловскую больницу доктора Трушина.

Зато Ямагато держали в карцере под замком.

– Куда ж я его, обритого, дену? – говорил Соломин...

Исполатов снова попросил у него разрешения отлучиться в бухту Раковую, обещая вернуться недели через две. Он сказал:

– Я забыл передать вам от имени прапорщика Жабина, что в Охотском море находится английский крейсер «Эльджерейн»...

Вот это новость!

– Крейсер? А что он там, пардон, делает?

– Что-нибудь делает, – ответил траппер. – Англичане без дела не сидят, а на их крейсерах не служат ротозеи туристы. Я думаю, что «Эльджерейн» кого-то там ищет.

– Господи, – вырвалось у Соломина, – до чего все запутано, и хоть бы поскорее пришел «Маньчжур»! А как вы полагаете, – спросил он, – долго еще продлится наша изоляция?

– До конца войны...

Нечаянно Соломин вызвал Исполатова на признание.

– Я сейчас составляю списки отличившихся и включил в них ваше имя. Это поможет вам снова встать на ноги!

Траппер даже изменился в лице.

– Я прошу вас не делать этого, – попросил он.

– К чему скромность? – сказал Соломин. – Ваша заслуга в изгнании неприятеля с Камчатки несомненна. Наконец, вы лично пленили японского офицера.

– И все-таки я прошу вас не делать этого.

– Не понимаю... объяснитесь.

Молчание.

– Я был слишком откровенен с вами, – начал говорить траппер, – и уже многое рассказал о себе. Но, к сожалению, я не сказал вам всей правды... простите! Дело в том, что я не был освобожден с каторги досрочно – я бежал с каторги.

Соломин будто заглянул в черный омут.

– Неужели с Сахалина? – тихо спросил он.

– Нет, с колесухи...

Среди дальневосточников «колесухой» называлась каторга, громоздившая в амуро-уссурийской тайге насыпи под рельсы будущей Великой Сибирской магистрали. Соломин знал, что для колесухи не хватало народу и, действительно, часть арестантов была вывезена с Сахалина.

– Но это меняет все дело, – сказал он.