…Одиннадцатый день осады. За черным окном караван-сарая копошится вертеп, изъязвленный варварством и корыстью, населенный рабами и тиранами, собаками и нищими. Баязет раскинулся на перепутье пограничных транзитов России, Персии, Турции, и в эту клоаку, при каждом волнении, сливаются мерзкие накипи трех государств. Россия отряхнула здесь отребья банд Шамиля, злодейства Аббасов и Надиров выплеснули в лохань Араратской долины гнуснейший фанатизм сектантских раздоров. Как могильные черви, копошится вся эта сволочь на догнивающем трупе Блистательной Порты, и не спрашивайте больше, откуда берется чума. Вот из таких трущоб она и расползается с караванами, чтобы дальше развозиться по Европе на кораблях.
Русские недавно вновь показали свое мужество, сделав отчаянную вылазку, от которой Фаик-паша, как стало известно, упал в длительный обморок – «зульмат», близкий к летаргии, с кровотечением из ушей и носа. Мы не станем утруждать читателя нашей веселой газеты описанием пыток, когда турки вырезали кинжалом аккуратные кружочки кожи со спин русских героев, по кускам резали тех раненых, которые имели на руках золотые шевроны за отличную стрельбу. Нет, господа, отбросьте благоуханные восточные романы! Мы уже не верим в Эдем, этот религиозный дом терпимости, за вход в который платят людскими головами, как не верим и в утонченно-изысканные ласки роскошных дев-гурий, этих бескорыстных проституток аллаха, во имя которого Турция свершает дичайшие преступления!..
Шарль Делафон, бойкий корреспондент восьми французских газет, плативших ему по франку за строчку, отбросил перо и встал.
– Мне надоело писать об этом, – сказал он. – Восток похож на дурную книгу в роскошном переплете. Русские оказались смелее нас: благородным лезвием этой войны они разрезают те последние страницы, на которые весь мир только в страхе закрывал глаза!
Шарль Делафон достал из ледоделательной машины тонкую пластинку прозрачного льда, с хрустом разгрыз ее на молодых зубах.
– Будри опять рыщет у стен крепости? – спросил он.
– Я не знаю, где он рыщет, но я знаю другое: служа прессе, нельзя быть заодно и шпионом, – ответил ему рыжебородый Диего Хуарец, испанский художник, оратор, журналист, гарибальдиец и демократ, в прошлом матрос тайного клипера.
Миссис Уоррен, в прическе которой «букль д’амур», несмотря на адскую жару, держались весьма исправно, решила защитить графа де Будри:
– Он, бедный, так много потерял на лигатуре турецкого золота, что маленькое любопытство в пользу Фаик-паши будет вполне простительно. Как угодно, господа, но я целиком на стороне турок, которым дарована конституция, а русские продолжают оставаться варварами. Они плодят завоевателей, словно шампиньоны под навозом: бонапартизм Гурко, Черняевых и Скобелевых угрожает древней культуре Востока, и священный долг Европы – защитить Турцию от русского вандализма…
– Это верно, миссис, – мрачно согласился Диего Хуарец, – они конституции не имеют. И душа народа не зависит от формы правления. Пусть они менее англичан образованны, но зато русские солдаты не вспарывают животов младенцам, как это делают турки, живущие под сенью юной конституции султана!
– Вы склонны к парадоксам, – заметила Уоррен.
– Скорее – к истине, – закончил художник.
Вошел еще один член европейской колонии, большеголовый англичанин, служивший врачом при лазарете Красного Полумесяца. Потерев ладонью розовую лысину, врач налил себе рому.
– Позвольте мне, миссис Уоррен, выпить на этот раз за моих русских коллег, что сидят сейчас в крепости. Я часто думаю, что представить их трудности так же сложно, как и отличить по моей лысине, кем я был в молодости – брюнетом или блондином!
Он присел к столу, отхлебнул вина.
– Турецкие врачи, – сказал он, – удивительны… Один из моих помощников держал в Эрзеруме кузницу, а другой занимался контрабандой. Наследие конституции налицо: их «выбрали» на пост эскулапов, и можете послушать, как орет сейчас под их ножом какой-то правоверный…
Штоквиц с мортусами обошел закоулки крепости, подобрал четырех мертвецов, один из которых по дороге в могилу вдруг заговорил:
– Братцы, ой, пустите… не надо меня, братцы…
– Стой! – Штоквиц приставил ожившего солдата к стенке. – Держаться можешь, трухлявый? – спросил он.
– Могу, – ответил солдат. – От сухости это, уж не взыщите за хлопоты. Поначалу-то все круги да круги в глазах, а потом гулом земля пошла. Икать начал. Совсем не помню себя…
Штоквиц поднес к губам солдата флягу:
– Один глоток… Стой, холера, куда лакаешь? Отпусти зубы… У-у, дорвался до соски! Теперь катись к черту…
Капитан повернулся к мортусам – отупелым от своей обязанности дьяволам в клеенчатых плащах, вонявших хлором.
– А этих, – показал он на трупы, – тащите и сразу же зарывайте. Облейте их известью, чтобы никакой заразы…
Он вызвал к себе Клюгенау:
– Послушайте, барон, вы столь щедры к госпоже Хвощинской, что я советую вам заранее приискать место для своей усыпальницы. Говорят, вы отдаете ей свою воду, свой сахар… Я понимаю вас: вы человек благородный. Но поделитесь раз, поделитесь два. Нельзя же губить себя…
– Зачем вы меня позвали? – спросил Клюгенау.
Штоквиц глянул на инженера и по выражению лица его понял, что задел ту самую струну, которая напевает о любви.
– Извините меня, барон, – сказал Ефрем Иванович, – это, кажется, не мое дело… А вызвал я вас, чтобы посоветоваться. И вот о чем… Мой приказ о порядке вылазок за водой едва ли выполним: люди, вы понимаете, сами хотят пить, а на мой приказ им даже нечем уже плюнуть. Контрабандная доставка воды в крепость продолжается, несмотря на страшные потери. Спускают людей на веревках с фасов. Лезут к реке во все дырки. Каждый хочет иметь свой стакан лафиту… Так вот, барон, надо что-то придумать, чтобы поберечь людей на вылазках.
Клюгенау вздернул пуговку своего носа, крепко чихнул.
– Пылища, – заметил он, аккуратно разворачивая громадный платок с набивкой географической карты Европы (такие платки выпускались тогда для бедных путешественников). – Подумать можно, – добавил барон, сморкаясь в Германию, – что-нибудь да получится…
Скинув сюртук, барон вместе с пионерами всю ночь копал землю короткими шанцевыми лопатами. Среди турецкого гарнизона замечалось какое-то непонятное передвижение: россыпи фонарных огней, словно горсти светляков в траве, шевелились вдали, и до цитадели доносились шум множества голосов, ржанье лошадей, скрипы колес и рычанье рогов. Потом кольцо осады задолго до рассвета сомкнулось вокруг Баязета плотнее, затрещали фальконеты и ружья, пришлось пионерам спешно покинуть траншею.
Штоквиц, как видно, спать в эту ночь совсем не ложился; лицо его, мятое и серое, одутловато растеклось, и обвислые брылы щек списали на жесткий воротник мундира.
– Что там? – спросил он Клюгенау.
– Какая-то тревога, – ответил прапорщик. – Турки сдвигают пикеты к цитадели, лупят «жеребьями» из ближних саклей. Подождем. Может, на рассвете притихнут?..
Вода в эту ночь текла внутрь крепости тоненькой жалкой струйкой, зато крови людей в эту ночь пролилось из-за этой воды немало. Избегая часовых, поставленных возле пролома, охотники (чаще всего казаки или артиллеристы) на веревках спускались со стен крепости, и редкие счастливцы сумели вернуться обратно. А ведь были в гарнизоне и такие люди, которым не хватало смелости на риск, и эти люди совсем не имели воды: день, два, а то и все три дня.
Некоторые из них вымаливали себе хоть каплю.
– Ну, дай, браток! Лизну только… Ей-ей, не буду пить, лизну только…
Другие мрачно сидели по казематам. Иные тихо всхлипывали. У таких людей, не видевших воды уже несколько дней, со временем появлялась отвага, граничащая с безумием. В припадке исступления от жажды они иногда срывались со стен крепости, и для них уже не существовало ни пуль, ни ятаганов – они видели
