Ватнин, раздувая широкие ноздри, стоял на самом краю фаса, жадно всматривался в непривычную сутолоку города. Вокруг есаула жужжали турецкие пули, и Трехжонный крикнул:

– Сойди вниз, сотник! Стреляют…

– Я и сам вижу, да лень слезать.

– Да ведь пулями стреляют!

– Вестимо, не огурцами… – Есаул спокойно досмотрел эту картину сумятицы в стане врага, спустился в каземат. – Ну, станишные! Бочку чихиря ставлю, если ошибся… А выходит по всему так, что переполох у турка великий! Не иначе как подмога идет…

Неожиданно прекратился обстрел цитадели, и санитары с мортусами разнесли, согласно правилу, по местам очередные жертвы: раненых – на перевязки, мертвых – на погребение. Близился полдень, жара усиливалась, камни дышали жаром. Земля трескалась под лучами солнца, и люди дивились на персов:

– Ну и народ! Жужжат себе знай и даже пить не просят!

Карабанов встретил во дворе Штоквица, ругавшего ездовых.

– Подумайте, – поделился он с поручиком, – совсем уж распустились… Спали и не слышали, как у них лошадь зарезали. Чиркнули по шее в самую жилу и, конечно, выпили кровь. Я зашел, вижу – лежит конь, словно тряпка!

Карабанов приложил руку к фуражке:

– Какие будут у вас ко мне приказания на сегодня?

– Только одно – выстоять!

– Постараюсь, капитан…

Он повернулся, чтобы идти к своей сотне, и в этот момент тягуче и торжественно прокричали с минарета:

– На-а-аши-и… иду-ут!..

Давя друг друга в тесных переходах, хохоча и плача от счастья, кинулись защитники Баязета к северным бойницам, чтобы посмотреть, хоть глазком одним глянуть.

– Наши! Братцы, наши идут!..

Ватнин схватил в обнимку священника:

– Батька, то наши, сердцем чуял!

Отец Герасим грубо и раздраженно выругался:

– Не верю уж… То видение лишь одно бесовское, какое в пустынях бывает. Бредите вы все!

И солдат Потемкин тоже бранился:

– Головопятые вы! Эка, обрадовались… Да откуда нашим-то быть? Тер-Гукасов, сами знаете, армян в горы увел…

Исмаил-хан опять появился среди двора на своем Карабахе, и нервный жеребец, горячась, торопливо выкатывал из-под хвоста круглые катыши. Штоквиц рвал за ворот трубача.

– Играй! – орал он. – Гуди «зорю»!

Трубач от волнения не мог отдышаться:

– …Час… час… сей-час… Ой, не могу!

Комендант в исступлении затряс его, словно грушу:

– Играй, зараза… Бей сигнал!

Клюгенау отобрал у горниста трубу:

– Оставьте парня. Когда-то я неплохо играл на флейте…

Барон вскинул горн к губам, и над головами людей, через фасы крепости, прорываясь через залпы, поплыл восторженный сигнал «зори».

– Так надо? – спросил Клюгенау, возвращая трубу.

– Дюже хорошо, ваше благородие. Именно так.

Прошло какое-то время, и вот из-за гор, переплывая над вражеским станом, над хвостатыми бунчуками и курдскими пиками, вернулась ответная «зоря».

Сомнений больше не было.

– Наши! – сказал Потемкин.

И священник заплакал:

– Господи, грешен я… столько душ загубил!..

А возле бойниц и окон было не протолкнуться. Карабанов, насев на чьи-то плечи, разглядывал дальние отроги, по которым спускалась, в пыли и грохоте, колонна русского отряда. Кто-то лез к окну прямо между его ног. Но вот турки опомнились, и рядом стоявший парень отлетел назад, хватаясь руками за изуродованное лицо:

– Ой, мамоньки… Ой, беда!

Но радость есть радость, и ничто не могло испортить ее в этот день.

– Как вы думаете, – сияя глазами, спросил юнкер Евдокимов коменданта, – сколько им времени понадобится, чтобы дойти до крепости?

– Думаю, через час они будут здесь.

– Так давайте открывать ворота. Пойдем навстречу!

– Подтяните пояс, – ответил Штоквиц. – Где ваши погоны, юнкер? Если нечем пришить, так носите их в зубах… И не говорите глупостей: вас начнут бить вот с этого места, и юшка из вашего носа будет тянуться до самых гор!

Завидев приближение русских, турки, быстро собираясь в густые толпы и поблескивая издалека оружием, спешили навстречу бою. Повсюду скакали всадники, из ущелий тянуло грохотом оркестров, табор за табором смыкались возле старого редута. Фаик-паша готовился дать генеральное сражение.

– Очень хорошо, – сказал Потресов Штоквицу. – Начиная с шестого июля мы еще не видели более удачной цели… Снарядов у нас мало, но попробуем.

– Куда, майор?

– Тысяча триста сажен. – ответил Потресов. – Накрыть редут, и заодно проверим, провалится ли потолок во дворце.

Штоквиц сложил в рупор ладони и прокричал в пальбе и грохоте перестрелки.

– Четверть ведра ставлю!

– В редут, в редут, – раздались голоса.

– Слышите, – повторил Штоквиц, – четверть ведра!

– Братцы, на радостях упьемся!

Штоквиц радостно захохотал:

– Болваны! Воды, а не водки… Четверть ведра!

Потресов поднялся по лестнице. Прошел в комнату, где, присев на низком лафете, торчало орудие. Подкатили заряды, пробанили на всякий случай ствол – пфук-пфук, зарядили.

– Эх, нет Кирюхи Постного! – сокрушался фейерверкер.

– Наводи, – ответил майор, и кто-то тронул его за локоть. – Уйдите, барон, уйдите отсюда!

Клюгенау помог сдвинуть станину:

– Не надо гнать меня. Будем падать вместе…

– Готова! – крикнул фейерверкер.

– Отойди… – Потресов скинул фуражку, мелко и часто перекрестил орудийный хобот. – Можно, – сказал, – пали…

В дымном обвале выстрела, корежа настил пола тормозными крючьями, откачнулась назад хоботина орудия. В зловонии пороха замелькали лица канониров, что-то треснуло, что-то закачалось. Но сооружение выстояло, и пушка, тихо пошипывая, уже поглощала второй заряд.

– Кажись, попали, – сказал фейерверкер.

– Палиґ, – ответил Потресов, и над старым редутом снова взмыло огнем и дымом; толпа турок покатилась прочь…

Клюгенау сбегал вниз, посмотрел, как стоят бревна под полом, и вернулся довольный.

– Трещат, но держать будут, – сказал он. – Впервые в жизни я ощутил вкус к риску в расчетах…

Штоквиц навестил Сивицкого в госпитале; тот без спора налил ему четверть ведра профильтрованной воды, благо сегодня все надеялись уже покинуть крепость. Не поленился комендант своими руками