чем-нибудь поострее, чтобы смирить их ретивость!

– Есть, господин комендант, – отозвался Потресов, рассчитывая на глаз дистанцию. – Сколько будет позволено мне выпустить шрапнелей, если в парке моем осталось всего сто пятнадцать выстрелов?

– Сообразите сами, – разрешил Штоквиц.

Он спустился к солдатам, выхватил из ножен шашку.

– Прикрыть храбрецов надобно, – сказал капитан. – Кто пойдет со мною? Ну, рискуйте скорее…

На этот раз охотников было хоть отбавляй, и ворота цитадели снова раскрылись. Но турки теперь не дремали: целые тучи из пуль и фальконетной дроби, визгливо шипя, ворвались под арку, колотя все живое, и Штоквиц повел охотников через тела павших. Вылазка заканчивалась, она показала врагу живучую стойкость гарнизона, бурдюки с водой должны были утолить жажду, а турки, ошеломленные натиском, даже не рискнули ринуться в ворота.

Турки решили отомстить огнем своих горных орудий и откатили их куда-то за гребень горы, чтобы ответный огонь русских не смог их сразу нащупать.

– Ваше благородие, – сказал Кирюха Постный, – дозвольте мне на минарет слазить.

Увлеченный боем, канонир даже не заикался – весь в напряжении, весь в рассудке и внимании. Потресов отпустил его высмотреть цель с высоты, и солдат по темной кривой лесенке быстро поднялся на балкон минарета. Тут он схватился за живот руками и сказал только:

– Ой… Никак и меня, господи Сусе?..

Когда за ним пришли, Кирюха лежал ничком в пыли, среди битых кусков штукатурки, от боли тихо скреб пальцами мусор вокруг себя и на все вопросы отвечал одно:

– Хосподи Сусе… Хосподи Сусе…

Он был тяжело ранен в живот. И все жалели о нем: кто знает, может быть, этот замухрыжистый парень спас огнем своей пушки не одну сотню людских жизней?

Потресов ночью пришел навестить его. Снял со своей груди крест и прикрепил его к рубахе Кирюхи.

– Спасибо, сынок, – сказал он и, обтерев пропахшие порохом усы, поцеловал солдата в сухие, по- страдальчески черствые губы.

В ответ Кирюха разлепил глаза, слабо шепнул:

– Хосподи Сусе… До матки хочу… В дерёвню ба…

Персы продолжали свою работу, ничем другим не интересуясь, ничего не требуя. Даже по ночам в их шатре не умолкал ровный гул и скрябанье железа по камню. Но когда им предложили воды, добытой при вылазке к реке, они брезгливо отказались: в воде, ставшей за эти дни мутновато- желтой, уже плавали черви…

Сивицкий велел эту воду процеживать через марлю, пропускать через ящик с песком, сдабривать квасцами, уксусной кислотой, спиртом, нашатырем – чем угодно, только не пить ее в естественном виде. Это исполнялось, конечно, в пределах госпиталя, но в осажденной крепости были свои законы, законы неистовой, сводящей с ума жажды, и эту воду многие пили как она есть.

– Господин комендант, – обратился врач к Штоквицу, – не желая пугать вас, все-таки предлагаю начать рытье большой братской могилы в подземелье: скоро будет много покойников. Здесь мы с вами бессильны…

Около трех часов ночи Сивицкий наконец-то мог распрямить спину и отбросить окровавленный корнцанг.

– Фу, – сказал он, – дали вы мне работы с этой вылазкой.

Но санитары вскоре втащили еще одного солдата, участника вылазки. Сильно посеченный ятаганами, он спасся чудом и, выждав темноты, сам приполз обратно в крепость.

– Эк тебя обтесали, братец, – сказал Сивицкий, срывая со спины солдата кровавые ошметки рубахи.

В своей практике работы на восточных фронтах капитан уже не однажды встречался с такими порезами, почти правильными и глубокими, сделанными в порыве жестокости.

Аглая не выдержала и отвернулась:

– Какой ужас!

– А вы не морщитесь, – ответил Сивицкий. – Это страшно только смотреть. Ятаган по сравнению с русским штыком – оружие весьма слабое, и раны заживут очень скоро. А ты, братец, – обратился он к солдату, – видать, хихикал от щекотки, когда на тебе такой узор выводили?

– Да нет, ваше благородие, – смутился герой, – коли по совести сказать, так я мертвяком прикинулся. Иначе бы мне несдобровать. Нас-то, лежачих, – рассказывал он, морщась от йода, – турки словно капусту мельчали, только в бочку не солили. Кажись, и не злится басурман, а так себе, знай режет, да режет, пока всего в плахты не иссечет.

– Это они умеют, хлебом не корми, – сказал Сивицкий, очищая порезы. – А ты на войну по своей воле пошел или взяли?

– А как же, ваше благородие. Мы яснополянские, по Тульской губернии состоим. Наш барин-то, граф Толстой, уж на что смиренный человек, а и тот в Сербию хотел пойти. «Вся Россия, говорил, теперича там, ну, значит, и я должен пострадать…»

– Больно? – спросил Сивицкий.

– Притерпелось уже. Не так чтобы…

Сивицкий взял операционную иглу – велел солдату отвернуться:

– Лежи смирно. Я тебе вот зад сейчас заштопаю, домой прибежишь с войны – и жена не узнает.

Острые лопатки солдата мелко тряслись:

– Ой, не смешите меня, ваше благородие. Как засмеюсь – так больно…

Китаевский подошел к столу:

– Александр Борисович, я закончу солдата, а вы пройдите к Пацевичу, с ним что-то нехорошее… Кажется…

– Что вам кажется?

– Конец, кажется…

Сивицкий сначала прошел в свою клетушку, отыскал окурок цигарки и с жадностью дососал его до остатка. Что ж, у них могли быть столкновения по службе, они могли не любить один другого, но сейчас, как врач, он сделал все для спасения жизни полковника.

Да, полковник умирал.

– Вы что-нибудь хотите? – спросил его Сивицкий.

– Нет, – вразумительно ответил Пацевич. – Мне сейчас хорошо… Я уже близок к истине.

– Но я не Пилат, а вы не Христос, – улыбнулся врач.

– Я… заслужил презрение, – сказал Пацевич. – Так?

– У меня нет презрения к людям, которых я лечу, – ответил Александр Борисович и заботливо поправил на полковнике одеяло.

Пацевич помолчал, улыбаясь с закрытыми глазами.

– Вы, – неожиданно спросил он, – когда-нибудь были на Волыни?

– Был. Да, был.

– Тогда вы знаете… это:

– Да, я помню, – сказал врач, – «Польска не загине…». Я, помню, был еще молод, хотя и тогда мундир сидел на мне мешковато. И я помню плошки на улицах, танцы в тесных цукернях и песни юных паненок… Все это было давно, и тогда я был влюблен. Кажется, единственный раз в жизни!

Он пожал тяжелую руку Пацевича и оставил его.

Смерть встала на караул, торопя время, у изголовья полковника на восходе солнца. Был еще ранний час, и не остывшая за ночь крепость торжественно молчала. Адам Платонович пожелал видеть своих офицеров, и они, еще заспанные, грязные, зачумленные, собрались кружком возле умирающего, сняли фуражки.

– И вы, Некрасов? – слабо удивился Пацевич.

– И я…