– До тех пор, – начал Фаик-паша, поклонившись, – пока стоит солнце и золотое знамя его освещает небесный стан, до тех пор будет украшена ваша высокосановитость могуществом. И да наполнится чаша души вашей вином радости и веселья!
Толмач перевел, а Кази-Магома вдруг закричал по-русски:
– Стыдитесь! Вы, которые обладаете четвертой частью всего мира, где же ваши хваленые богатства, если вы залезли в наш пашалык и цепляетесь за каждый вершок земли, когда не успеваете пахать даже свою землю! Ваша жадность столь велика, что скоро даже собаки будут плевать вам вслед. Придите сюда хоть с сотнею батальонов, и мы все равно не станем уважать вас!..
Некрасов получил первую зацепку для разговора и решил прижать калужского спекулянта дровами к ногтю. Он сказал:
– Странно!.. Не вы ли, почтенный Кази, будучи в Калуге, умоляли нашего царя позволить вам служить в русской армии хотя бы прапорщиком?
Кази-Магома отшатнулся назад, пройдясь вдоль стенки на цыпочках мягких чувяков, словно разминая ноги перед танцем.
– Это неправда, – смутился он.
Сын имама был уже в руках, теперь следовало только раздавить его, и Некрасов вежливо закончил:
– Если об этом еще не знает ваш султан, в свите которого вы имеете честь служить, то в России все ваши письма с выражениями признательности русским генералам переведены на русский язык и представляют весьма занимательное чтение!..
И без того красное, со следами оспы лицо Фаик-паши побагровело от такого известия: это был хороший козырь в его руках, но, как следует все запомнив, он смиренно сказал:
– Не будем варить в одном котле и сладкий шербет, и луковую похлебку!
Кази-Магома нервный и быстрый, свел гибкие пальцы на рукояти кинжала и снова закричал:
– Неужели вы, глупцы, продолжаете думать, что мы, растоптав Игдыр, покормив лошадей в Тифлисе и переночевав в долинах Осетии, вдруг станем батоваться у моря? Нет, у нашего султана, да продлит аллах его дни, еще много славных дел. И только на берегах Невы он позволит нам расседлать коней!
Некрасов даже не удивился, выстояв под этим бурным ливнем восточной хвастливости, и Фаик-паша ласково добавил:
– Мы так великодушны в своей милости к заблуждениям вашего разума: можете сохранить себе оружие и знамена, оставив нам только свои пушки.
Юрий Тимофеевич улыбнулся:
– А вот здесь мы не станем спорить. Зачем?.. Располагая в скором времени быть в Санкт-Петербурге, почтенный Кази еще до Калуги наберет сотни и тысячи пушек. Так стоит ли сейчас ссориться всего лишь из-за трех пушчонок?
– Четырех, – сказал Кази-Магома.
– Трех, – поправил его Некрасов.
Сын Шамиля в возмущении сбросил с себя папаху:
– О-о, подлость кушающих свинину! Ведь только вчера мы видели, как выставили вы четвертую мортиру из окон второго яруса…
И его отпустили…
Некрасов готов был встретить внутри крепости что угодно, но только не такое… Высохшие черные скелеты, прожженные солнцем до костей; хрипатые и обросшие космами, покрытые чирьями и вшами, мутноглазые, они тянулись к нему, лаская его и целуя, – и штабс-капитан почти с ужасом едва узнавал в этих людях своих верных товарищей.
– Милые вы мои, – сказал он. – До чего же вас тут скрючило!
Некрасов не выдержал – заплакал. Тогда баязетцы стали утешать его, и он услышал их смех, даже их шутки, звучавшие для него сейчас как скрип костей. Это его поразило –
Возвращение штабс-капитана спутало картишки в том удачном пасьянсе, который разложил комендант Штоквиц, и соперничество офицера, более грамотного и более любимого солдатами, вдруг заставило Ефрема Ивановича передвинуть своего туза в другую колоду.
Когда они остались одни, капитан сказал Некрасову вполне откровенно, с этакой подкупающей улыбкой:
– Черт вас принес обратно! Что вам на хуторе-то не сиделось?.. Не сердитесь: тут и без вас на каждой клетке по хорошей дамке имеется. Короля, – сказал он про Исмаил-хана, – мы только что в сортир посадили…
– Ефрем Иваныч, – ответил Некрасов, не обижаясь, – высокие чины в наше время похожи на египетские пирамиды. Их острых вершин могут достичь лишь два рода живых существ, а именно – орлы и пресмыкающиеся. Я не собираюсь парить, но отказываюсь и вползать! А потому…
Им помешали своим приходом Ватнин и Клюгенау, а потому Некрасов решил воспользоваться их присутствием, чтобы сразу поставить точку над «и».
– Сейчас, – сказал он, – важно дело, как говорил покойный Никита Семенович, и позвольте мне, господа, разделить судьбу гарнизона наравне со всеми. И если вам угодно, любезный Ефрем Иванович, то я согласен подчиняться вашим приказам. Пришел за делом, а славы не ищу…
Штоквиц натужился, заползал глазами по полу.
– Я, – ответил он, – остаюсь только комендантом.
– Опять шара в тот же угол, – засмеялся Ватнин. – Куды как трудно наследство делить!
– А кто же будет, пардон, иметь власть над нашими телами и душами? – спросил Клюгенау.
– Только комендант, – твердо закончил Штоквиц.
– Придется… мне, – сказал Ватнин и свистнул нагайкой. – Ну, держитесь тогды!..
Ватнин или не Ватнин, но расчет Штоквица и в этой колоде оказался правильным. У этого капитана был какой-то собачий нюх на все повороты. И даже сейчас, по прошествии множества лет, еще находятся историки, которые приписывают Штоквицу главную роль в защите Баязета. Очевидно, это происходит потому, что, пытаясь найти истинного начальника гарнизона, историки его не находят, а потому им остается одно: приписывать все заслуги командования коменданту крепости.
………………………………………………………………………………………
– Ломай! – приказал Ватнин, и эриванцы стали откатывать от ворот крепости каменья, освобождая выход.
Пользуясь некоторым затишьем, люди были собраны во дворе. Пришли офицеры, под сводами арки расположились музыканты. Люди давно уже не собирались вместе, оттого словно обрадовались этой давке; повсюду звенело оружие, одалживались патроны, слышались голоса:
– Ванек, почто залядал так?
– Блондинка ест…
– Не топчись, шелудивой.
– Братцы, пошто толпимся?
– Приказ, верно, будя…
– Сподобило их приказы писать!
– Глянь-кось, Некрасов идет.
– С ним-то веселее…
– Курлы-курлы, – журавель летит!
– Птица, она вольная…
– Тихо, братцы, говорить будут!..
Ватнин вышел на середину, покрыл все басом.
– Слухай мою команду! – зычно возвестил он. – Сейчас каждый распахнет свой рот пошире, чтобы язык видать было, и пущай подумает о себе без жалости… Ясно, братцы? Тогда расщепляй едалы свои!..
Бренча гигантской шашкой, колотившей его по ногам, есаул быстро обежал ряды людей с торчавшими изо ртов сухими от жажды языками, и снова вышел на середину двора: