мелькнуло в голове, но она прогнала эту мысль; в Шереметьево далеко и дорого, деньги теперь придется экономить. Вышла на Гоголевский бульвар, остановила такси и попросила отвезти ее к Ярославскому вокзалу. И сразу куда-то делось безрассудство, стало зябко на душе, и она принялась ходить по залу ожидания, поглядывая на спящих людей, свернувшихся кто на лавке, кто просто на полу, постелив газету. «Вот и у меня теперь нет дома, – подумала. – Папка, папка, что же ты натворил, что ж с тобой приключилось?»

А ведь именно с этого вокзала они уезжали в походы на Север и плыли по полноводным рекам, и кто мог тогда подумать, что через несколько лет она тут окажется одна-одинешенька и защитить ее будет некому? Какой бес ее попутал?

Она бродила по вокзалу, уговаривая себя не малодушничать, и, чтобы не хандрить, пошла в туалет наводить марафет. Долго стояла перед зеркалом, накрашивая ресницы и наводя тени, наложила немного румян, замаскировала бледность и, красивая, романтичная в шубке и шапочке, отправилась разглядывать расписание. Стояла у высокого, во всю стену расписания и читала названия далеких городов: Архангельск, Кемерово, Воркута, Вологда, Хабаровск, Пекин, Серов, Горький, Лабытнанги. Глаза скользили то вверх, то вниз, и она представляла себе эти далекие, незнакомые города, где уже наступило утро.

«Уехать бы сейчас в Лабытнанги, черт их знает, где они находятся, и жить там одной, да ни от кого не зависеть. Но никуда ты, матушка, не уедешь, потому что ты слаба, закиснешь, воротишься домой и будешь приходить ровно в десять». И добро бы так, но уж коль завелась, марку надо держать. Мол, никуда я не вернусь, с домом все покончено, буду жить где угодно, ночевать на вокзалах.

Пока она так стояла и шевелила губами, сбоку послышалось вкрадчивое:

– Гражданочка, предъявите ваш билет.

Обернулась: перед ней стоял нахохлившийся белобрысый сержант с короткими ресницами, молоденький, только форма делала его чуть старше.

– Вы куда едете?

– Никуда я не еду, – огрызнулась она.

– Пройдемте, гражданочка, – сказал сержант расслабленным голосом и ухватил ее за локоть.

– Куда еще? А ну пусти, чего пристал?

– Тише, тише, гражданочка, пассажиров разбудите.

– Да никуда я…

– Эй, глянь, проститутку поймали, – пронеслось по лавкам.

– Ишь, шалава, намазалась.

Сержант, сам, кажется, не ожидавший такого поворота, застеснялся, и они пошли в сторону отделения, не глядя по сторонам. В отделении ее продержали недолго.

– Студентка? – ухмыльнулся заспанный старшина. – А на вокзале что ночью делаешь?

– Не ваше дело.

–  Ты не борзей тут. А ну геть отсюда, и чтоб я тебя больше не встречал.

– А вы извинитесь вначале, – сказала звонко, еле сдерживаясь, чтобы прямо тут не брызнуть слезами.

– Ладно, топай, – вяло ответил старшина.

Потом она полчаса ревела в туалете, размазывая косметику, умывалась, хлопала себя по щекам, но глаза все равно были опухшими и красными, и она казалась самой себе такой жалкой, что противно было смотреть. Дождалась, пока откроют метро, залезла в первый вагон на кольцевой, села подальше от входа, прислонила голову к стеклу и заснула. Спала до тех пор, пока пожилой мужчина с кейсом не наступил ей на ногу и не потребовал, чтобы она уступила ему место.

Так вот и прошла ее первая ночь на воле, ну да лиха беда начало. В институт пришла на первую пару, что случалось с ней редко, но лекцию не слушала, сидела и думала о своем. Что делать дальше, где жить? Перебирала в уме знакомых и не находила никого, кто бы мог ее приютить. Вот так вот, мальчики-девочки, вместе гулять, веселиться – пожалуйста, а чуть что случись – сама выпутывайся. И подумала тогда, что плюнула бы она на все и вернулась домой, но после того, как ее за одну ночь дважды обозвали шлюхой, возвращаться домой – нет уж, увольте. С жильем все-таки устроилась. Приютила Ленку казачка Галя – осанистая, голосистая общажная девица. Казачка Галя была на пять лет старше Ленкиных восемнадцати, но выглядела на все двадцать восемь, и по Ленкиным понятиям была уже тетенькой. Она ходила на все лекции, невозмутимо их записывала, таскала из библиотеки книги в здоровенной сумке и на переменках, когда все вылезали курить, доставала из сумки бутерброды, термос и неторопливо ела.

Была она всем девкам как мать родная, кормила их супами, оберегая от гастрита, заставляла хоть в сессию учиться, ругалась, звала вертихвостками, учила, как жить, и хотя все от нее отмахивались, но любить свою кормилицу любили. Казачка Галя жила вдвоем с кореянкой, миниатюрной девушкой с плоским лицом. Третья койка у них пустовала, и казачка без особых расспросов предложила ее Ленке. А потом варила на кухне борщ и степенно рассуждала:

– Ты, подруга, с глузду съихала. Жизни не знаешь, вот и бесишься с жиру. И все вы, москвички, такие, на всем готовеньком выросли. А как выросли, до свидания, мамо и батько, я зараз самостийная.

– Ну и что? – возражала Ленка.

– А ничего. Ты на что дальше-то жить собираешься?

– Работать пойду. На вечернее переведусь. Институт брошу. Квартиру буду снимать.

– Работать она пойдет. Ты хоть знаешь, шо це такое работать? Я вон такая ж, как ты, молодая дура была. В Москву поехала в институт поступать. А только меня тут и ждали. Провалилась, конечно, так нет, домой не вернулась – застыдилась, шо родичи скажут. На стройку пошла. Апээн на Зубовском строили. За день навкалываешься, потом в комнате сидишь в халатике, книжку читаешь, а к тебе пьяный бригадир вваливается. Хорошо, я баба дюжая. А попробуй кому пожалуйся, враз тебя вышибут.

– Так я же не на стройку.

– А везде одно, – отмахивалась казачка, – везде за себя постоять надо.

Ну и буду стоять, думала, ничего, как-нибудь проживу. Сунулась искать работу в институте на полставки, но все расхватали по осени, и она махнула рукой: обойдется, и на «степу» проживу. Казачка Галя хоть и ворчала, но к Ленке привязалась, следила, чтоб та не голодала и не тратила стипендию на пирожные. Жили они втроем душа в душу. На стенках в комнате дружно соседствовали молодцеватый Ким Ир Сен, Лермонтов – Галина любовь, и Ленкин Вознесенский. По вечерам гоняли чаи с вареньем, баловались клубничной наливкой и принимали гостей.

Хорошо было. А потом они с казачкой стали цапаться. Началось из-за кореянки. Кореянка Ленку очень занимала. Тихонькая такая, молчаливая, трудолюбивая, чего-то себе думает. Как гости придут, книжку отложит, сидит слушает, но слова не скажет. Про все слушает, все ей интересно, а в ответ ничего. Вот Ленка и решила кореянку расшевелить.

– Слушай, а вас что, заставляют, что ли, значки с Ким Ир Сеном носить?

– Ким Ир Сен – наша великая вождь и учитель.

– Ну и что? Подумаешь, вождь и учитель. А своя-то голова есть?

Кореянка промолчала.

– Ну хорошо. – Ленка решила подойти с другого бока. – А вдруг он в чем-то не прав.

– Ким Ир Сен все знает.

«Нет, это просто дурман какой-то, – подумала она. – Хуже Сталина». И принялась рассказывать кореянке про культ личности и что из него получилось.

Вот за это казачка Галя ее и отругала.

– Дура, – шипела казачка на кухне, размешивая все тот же борщ, – кто тебя просит соваться в это дело? Кто дал тебе право вмешиваться в то, в чем ты ни хрена не понимаешь? А если она тебя послушает, ты представляешь, что они с ней сделают? И вообще не нравится мне твоя инфантильность, взрослая уже девица, а ведешь себя хуже семиклассницы.

– Значит, в ее нельзя, а в мою можно вмешиваться? В моей жизни ты много смыслишь? Ну-ну, в-в общем, т-так, – заикаясь, сказала Ленка, – ес-сли я т-тебя ч-чем-то н-не устраиваю, то п-пожалуйста, я м-могу и уйти.

Казачка секунду помолчала, подумывая, что ответить, и этого Ленке показалось достаточным, чтобы хлопнуть дверью. Галя догнала ее у лифта, привела обратно в комнату, но былой дружбы уже не было, как ни старались обе сделать вид, будто ничего не произошло. Хоть и была Ленка отходчивой, но обиду затаила. Да и не в кореянке дело, ничего казачка про Ленину историю с отцом не знала, а вроде как давала понять, что загостилась ты, подруга, пора тебе до дому. Через несколько дней к ним неожиданно нагрянул комендант, и произошло то, что должно было рано или поздно произойти, – Ленку выселили.

А все потому, что упрямая была. Так складывалось, что надо было послушаться судьбу и вертаться домой, но она все норовила ускользнуть и ускользнула себе на горе.

Собрала вещички и прямо с сумкой отправилась в кафе «Север» на улицу Горького пить шампанское и есть мороженое. Идти было абсолютно некуда, и, сколько могла, она оттягивала момент, когда надо будет решиться на определенный поступок. За то время, пока она сидела в кафе, к ней несколько раз клеились, уговаривали куда-то поехать послушать музыку, и надо было вставать и уходить. Но она думала со злостью: «Все равно буду сидеть, все равно идти некуда». Вот так, наверное, и становятся проститутками, когда идти некуда.

Она доела мороженое, оделась и вышла на улицу. Остановила такси и велела отвезти ее по одному адресу на Юго-Западной. Там, на Юго-Западной, проживал надежда современной науки Славик- математик, проживал один, потому как его родители – генеральша и генерал – предпочитали дачу в Опалихе. Славик, Славик, вот и о тебе пришла очередь вспомнить, хоть уж давно тебя не видела и давно мне не муж, но ведь Митькин папаша, а от этого куда денешься?

Хороший человек был Славик- математик, главное, порядочный, только кто по молодости на это смотрит? Порядочный-то порядочный, и аспирант, и с квартирой, но такая зануда, и жил как зануда, и к Ленке относился как зануда, и как зануда уговаривал ее уже почти год выйти за него замуж. Но представить тогда, что Славик станет ее мужем, –