маленького гулять.

И он пошел по пустынному городу, страшному, как во сне. Он шел, держась за стены, качаясь как пьяный, весь в пыли, но ни один милиционер его не остановил – милиции в городе не было. Он шел и вдруг вспомнил, как давно он говорил людям нечто очень важное, что их каждый день успокаивало, он искал эту фразу в своем затухающем сознании и наконец вспомнил.

– Только бы не было войны, – шепнули его губы.

Теперь он понял и узнал, что и зачем он делает, зачем он, вернулся, вспомнил, где находится площадь, и пошел туда. Но внезапно его остановила чья-то рука.

– Дмитрий Иванович!

– А? Что? – вскрикнул он.

– Нельзя вам туда, голубчик, нельзя. Узнают вас – убить могут. Это же звери, они на все способны.

Голубятников присмотрелся к говорившему и узнал как-то странно одетого одного из свергнутых отцов города.

– Только бы не было войны, – как пароль, как драгоценный сосуд держа в руках, произнес Голубятников.

– Бросьте вы это, – вздохнул его собеседник, – это хорошо было их войной раньше пугать. А теперь они ни черта не боятся. Распустились, сволочи. Да что ж вы на меня так уставились? Не держу я вас, охота идти – идите.

Теперь он явственно представлял, как подойдет к площади, подымется на трибуну и скажет им заветную фразу, вложив в нее всю душу, всю свою жизнь, потому что, может быть, для этой только фразы и нужен был его голос. И они ему поверят, как верили всегда, пусть он все потеряет – но они успокоятся и уйдут.

Он подошел к площади и увидел показавшуюся ему в первый момент необъятной толпу, точно весь город, пришел сюда. Толпа переминалась напротив белокаменного пятиэтажного здания с большими окнами. Она пульсировала как громадная медуза, окрашиваясь то в угрожающе темные, то в бесшабашно светлые весенние тона, взрывалась хохотом, улюлюканьем и свистом. Она не извергала уже больше из себя ораторов, не спорила, а была единым, сплоченным образованием, повторяющим одни и те же ритмичные движения. И Голубятников решил, что лучше всего ему будет незаметно со стороны здания подойти к трибуне, выбрать удачный момент и прорваться голосом в ее гул.

Он опоздал на мгновение: с толпой внезапно что-то произошло, еще секунду назад ровно урчащая, она вдруг взорвалась, в руках у людей оказались камни, железные болты, куски арматуры, и все это с грохотом полетело вперед, в чистые и светлые окна, вломилось в них с хрустом и с жаром, и осколки с кусками железа посыпались шаровскому диктору на голову. Но в первый момент он не упал, а распрямился и распростер руки, точно пытаясь обнять или остановить ухнувшую и вздыбившуюся медузу, и лишь после того упал навзничь.

А люди повалили вперед, к дверям, передние уже были готовы ворваться внутрь здания и вдруг наткнулись на лежащее в крови тело. И здесь толпа повела себя очень странно, она вся в один миг остановилась, осеклась и распалась на тысячи отдельных испуганных людей. Эти люди стояли безмолвные и присмиревшие, они точно ждали, что Голубятников сейчас поднимется и что-то им скажет, но бездыханное тело лежало перед ними, а душа его уже смотрела на них извне, смотрела, как бережно подняли и понесли тело по улицам маленького зачумленного Шаровска к дому, на крыльце которого стояла бессмертная старуха Солдатова и придерживала под руку Ольгу Евгеньевну.

Всякий раз, когда Ленка вспоминала отца, она видела одну и ту же картину: они плывут в черной резиновой лодке по речке Еломе, плывут целый день мимо подтопленных берегов, поросших березой и ольхой, пока не покажется из-за поворота темная избушка и можно будет выйти на берег, размять затекшие ноги и затащить рюкзаки в дом, где никогда не ставили замков. А потом развести огонь в очаге, повесить на крюки котелки и растянуться на полатях, поджидая, пока вскипит чай и сварится картошка. И смотреть, как дым уходит через крышу, как отец подкидывает в огонь дрова из сломленной сушины, а мимо открытой двери течет за камышами и тростной бурая, спокойная речка Елома, почему-то не обозначенная на карте. Деревень по берегам не было до самого Коротца, плыли себе и плыли, плутая в протоках и спасаясь от тяжелой волны, которую загоняло в Елому озеро Воже. Хлеб и масло давно кончились, рассчитывали купить в озерном селе Чаронде, но тамошние магазины были закрыты. Плыли, так и не зная, куда впадает Елома, и только однажды, на третий день, им встретилась моторная лодка, где сидели старуха в телогрейке с узлом в руках и парень в очках с мощными линзами. Проскочили мимо них, потом вернулись, заглушили мотор и спросили:

– Откуда вы?

– С Бекетовки, – ответил отец.

– Из-за озера? Бесстрашники, – покачала головой старуха, а парень стал с досадой заводить мотор; их снесло метров на сто, пока наконец мотор не завелся, и лодка умчалась за поворот, и потом долго еще то справа, то слева слышалось ее ровное гудение. Так и не спросили тогда, куда течет эта самая Елома.

А вот сколько ей тогда было лет, Ленка не помнила – то ли двенадцать, то ли тринадцать, – помнила только отца: как он сидел в штормовке на веслах, лицом к ней и спиной к реке, и Ленка командовала: правым, правым давай, табань. Были и другие походы – шумные, многолюдные, с шашлыками и рыбалкой, но их она не помнила – помнила только этот, где однажды их чуть не накрыло волной в просторном озере Воже.

И сына Ленка назвала в честь отца Митей, хотя мужнина родня роптала и говорила, что нельзя называть первенца по материнской линии. Но Ленка настояла на своем, и никто не посмел ей перечить. Да и кто мог ей возразить, после того как отца не стало. Он был сильным и здоровым мужиком, и никто из его друзей-походников не мог поверить, что после пятидесяти у него откроется страшная болезнь и он будет мучительно умирать, так медленно, что хотелось выматериться и взмолиться незнамо кому: ну не тяни же, кончай скорей, или – или. Но Ленка тогда этого не знала, ее берегли, потому что она была молода и могла нечаянно выдать то, чего не должен был знать, но что предчувствовал отец.

Ленка видела, что отец хворает, что характер у него стал тяжелый, после того как на Алтае ему пришлось сойти с маршрута, но думала: обойдется, да и возраст такой – отходил свое. Она только что окончила школу, поступила в пединститут, а не в университет, как мечтала, но это ли досада? – с месяц повздыхала, а потом привязалась к уютному зданию недалеко от дома на Плющихе, охотно туда бегала, а домой возвращалась поздно, потому что была хорошая компания, любили бродить по Москве, собирались, у кого свободная квартира, получали стипендию и топали в пиццерию на Рождественский, и слушать она никого не хотела, что нечего сопливой девчонке приходить домой, когда все честные люди спят, – все да не все, есть которые и не спят. Отцу это пришлось не по нраву, однажды он вспылил и пообещал, что не пустит ее на порог, если хоть раз придет домой на минуту позже одиннадцати. Ленка вспылила еще больше и заявила, что никому не позволит себя ограничивать, воспитывать: как хочет, так и будет жить. В отца пошла, на свою беду, воспитал ее самостоятельной, а ему, с пожелтевшим лицом и постоянными болями, все чудилась беда, что обидят его зеленоглазую рыжую Ленку, хлебнет она лиха, и как мог пытался остановить ее, помешать тому, чему помешать был не в силах. Раз вечером, когда она после полуночи осторожно скользнула в квартиру, скинула у порога сапоги и в шубке босиком побежала по коридору, он вышел из комнаты и шепотом закричал:

– Где ты шляешься, дрянь?

А Ленка- то с детства такого слова ни разу не слыхивала, и на душе у ней до той минуты так сладко, так тревожно было, что резануло ее этой «дрянью», и она посмотрела на отца дерзко, потом усмехнулась презрительно, по-женски, не как отцу родному, а как просто мужику какому-то, шагнула дальше и услышала в спину удушливое, смешанное с кашлем:

– Шлюха!

Ей показалось, что она ослышалась, но тотчас же вдогонку повторилось неестественно крикливое, горестное:

– Моя дочь – шлюха!

Лучше бы ударил, толкнул, она бы все снесла, но такое как стерпишь от отца. Остолбенела, а потом встрепенулась и, глотая слезы, стала рыться в ящике стола, паспорт, деньги, несколько писем, больше ей ничего не надо. Он не смеет, пусть он отец, но все равно он не смеет, никому и никогда она не позволит себя унижать, что угодно – только не унижение. Скорей бы отсюда уйти, пока не пришла мать и не стала ее уговаривать, что отца надо понять, он больной человек, что ей тоже тяжело, но надо терпеть. А при отце мать будет молчать. Черствая, эгоистичная дочь, как же, черта с два она тут останется, хватит. Растили, одевали, куском хлеба попрекали, больше не надо – сама проживет. Она еще раз оглядела комнату – вроде все, сорвала со стены обмотанного шарфом Вознесенского, сунула его в сумочку и выскочила в коридор. Звонко крикнула на всю квартиру:

– Я ухожу от вас. Эй вы, слышите, навсегда ухожу!

И, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь.

Ленка помнила ту ночь, будто вчера это было. Помнила ясно, как вышла на улицу во втором часу, а там мело, клубился снег, у нее закружило голову от метели, и она быстро побежала по улице, потом свернула в переулок, не останавливаясь, перебежала через пустынное, мерцающее светофорами Садовое кольцо, вышла в Сивцев Вражек и тут только опомнилась и пошла спокойно мимо сонных особнячков и желтых кирпичных домов с недремлющими швейцарами, шла себе и шла, не зная, куда, курила на ходу, пока не замерзла. «Махнуть, что ли, в Шереметьево, в бар?» –