Он жил там со своей семьей – законной супругой Ольгой Евгеньевной и сыном Иваном. Ольга Евгеньевна, когда-то внявшая советам молодого штабиста, заочно закончила химико-технологический институт и работала инженером в цехе по производству азотных удобрений. Они жили тихо и ладно и не могли нарадоваться на своего послушного сына, как две капли воды похожего на отца в детстве – такого же херувимчика со светлыми кудрявыми волосами и пухлыми губами. Были у них будни, были и праздники. В будни вместе шли на завод и с завода домой, покупали в магазине картошку, крупы, хлеб, мутно-розовую колбасу, маргарин и консервы. А в праздники Ольга Евгеньевна затевала стряпню; первого мая и седьмого ноября в колонне демонстрантов шли на демонстрацию и проходили мимо трибуны с отцами города, старого дома «Голубятниковъ и сынъ» и воздевшего десницу Ильича, потом принимали гостей; отмечали вместе со старухой Солдатовой Пасху, Успенье и Рождество, но самым большим праздником, выпадавшим не каждый год, был день выборов. В этот день вместе с Иваном с утра, в лучших своих костюмах Дмитрий Иванович и Ольга Евгеньевна шли опускать бюллетень за народных избранников, и маленький Иван Дмитриевич мечтал о той поре, когда и он опустит красивый плотный листок в таинственный ящик с гербом.
Так было днем на людях, но ночью Дмитрий Иванович иногда вставал с супружеского ложа и уходил в комнату к матери. Он ложился на ее кровать и думал печальную свою думу. Увы, ни одно из Жанниных обещаний не сбылось: в Шаровске не было ни театра, ни филармонии, ни цирка, ни стадиона, ни космонавтов, даже атомных подводных лодок и тех не было – город-завод выпускал минеральные удобрения, и большинство рабочих жили все в тех же изрядно обветшавших временных бараках, только выстроили за три пятилетки новое здание горкома и ведомственную гостиницу. Долгие ночные часы проводил Голубятников в этой комнате и думал о несчастной жизни горожан, об их больных детях, о грязном уродливом городе, где ничто не менялось, а лишь становилось все труднее и страшнее жить. И в этих думах в его голове рождалась необычайно важная мысль, что существует некий раз и навсегда установленный порядок вещей и всякие попытки изменить этот порядок бессмысленны, потому что ведут к новым жертвам и новой крови – так было со времен разбойника Пугачева и кончая нетерпеливой преобразовательницей мира Жанной. Человеку же остается только принимать этот ход жизни и по мере сил согревать тех, кто находится рядом: жену, детей, друзей, и коль скоро ему, Голубятникову, дан его целительный голос, то этим голосом он призван утешить рабочих и скрасить их унылый, однообразный труд и разделить во всем их жизнь: дышать тем же воздухом, есть так же, как едят они, и не искать для себя лучшей доли.
Он знал теперь наверняка, что самое главное на земле – простая, обыденная жизнь тысяч людей с их радостями и тревогами, заботами о детях, о хлебе, что больше всего люди ненавидят болезни, пожары, смерть близких, они боятся новой войны, и голос Голубятникова сообщал им самое важное – что в городе все тихо и покойно, что огромная страна живет в мире, борется за мир, о мире думают ее мудрые вожди и получают за это звезды и люди могут быть спокойны: войны не будет. Ради этого трудятся они все вместе, миллионы и каждый из них, а лучшая жизнь с дворцами, театром, цирком и филармонией обязательно придет, надо только еще немного подождать.
Так было, так говорил он им, но с каждым годом, месяцем от усталости или чего-то другого Дмитрий Иванович чувствовал, как трудно ему становится выходить в эфир и согревать свои слова. Он стал жаловаться на головные боли, как мог скрывал свой недуг и не бросал работы, потому что от его уверенности и спокойствия зависел душевный покой тысяч людей. И только Олечка Лузгина знала, что, приходя домой, Дмитрий Иванович, уважаемый в городе человек, член горкома партии, в изнеможении садится на диван и просиживает недвижимо несколько часов.
В эти часы не думал он уже ни о чем, а лишь представлял, как его голос, эти волны, расходящиеся веером от его души, проходят мимо людей, отдают им тепло и устремляются дальше, в другой, неземной эфир, там скапливаются и живут с такими же неумирающими словами и голосами других людей, с их криками, слезами, шепотом, и, когда он умрет, он сам уйдет в озеро небесного эфира, и оттуда странным и нелепым покажется то, о чем говорил он в эфире земном. О золотых геройских звездах, о юбилеях, достижениях, о неустанной заботе, о решающих, определяющих и завершающих годах пятилеток, о съездах, пленумах, о соседней стране, попросившей оказать ей военную помощь, о злобных измышлениях некоторых государств в этой связи, о мирных инициативах, и снова об успехах, маршах, темпах, потом внезапно – о глубоком прискорбии, охватившем весь советский народ, о еще более тесном сплочении вокруг, о порядке и дисциплине, о взяточничестве, снова о глубоком прискорбии, о каких-то реформах, и опять о прискорбии, но как бы теперь не очень глубоком, о переменах, новом курсе, новом мышлении, об ошибках и извращениях в известный период, о квартирах к двухтысячному году, о неприятной аварии, об ускорении, еще об одной аварии, об аренде, о национальной розни, антиперестроечных силах, партконференции, выборах, демократизации, об академике Сахарове и конверсии – все нереальнее становилась эта земная жизнь, все стремительнее, нелепее и дальше, и Дмитрий Иванович уже почти что не замечал, что вокруг него происходит, а тем временем в городе опять замаячил призрак Пугачева.
Появились странные молодые люди с волосами и без волос, с металлическими булавками, шприцами, крашеные, вздыбленные, женоподобные, появились рок- группы, самодеятельные художники, проститутки, кооператоры, и все это выплеснулось на бульвар Коммунаров, где совсем недавно сидели одни пенсионерки и выгуливали детей мамаши.
Потом в яркий июльский полдень неожиданно соткалась из тумана Жанна, вцепилась в его рукав и зарыдала:
– Нас обманули, Дима! Нам говорили, что мы строим нужный завод, а мы делали яды. Мы возводили электростанции и губили реки. Мы сделали дорогу, а она ржавеет. Мы никому не нужны, Дима! Но теперь пришло наше время, теперь мы должны будем за все это отомстить. Мы отомстим, слышишь!
Прокричала и исчезла, опять ушла в марево, а Ольга Евгеньевна больше не работала на заводе, тяжелобольную, ее уволили по инвалидности, как увольняли втихую многих. Пятидесятилетняя, в том самом возрасте, когда Марфа Никитична произвела на свет Голубятникова, Ольга Евгеньевна выглядела как глубокая старуха. Она нигде не работала, получала пенсию, но каждое утро на рассвете уходила из дому и собирала на бульваре Коммунаров окурки, мусор и бутылки, оставшиеся с вечерних тусовок, а потом отвозила все на свалку. Несколько раз ее забирали в милицию, принимая за бродяжку, но потом с извинением отпускали, провожали домой и мягко внушали супругу, чтобы он внимательно смотрел за женой.
Однако вскоре исчерпали себя и тусовки, и в Шаровск пришла эпоха митинговой демократии и массовых разоблачений. За три недели была разоблачена вся городская верхушка, появились какие-то газеты, листовки, плакаты, возникли партии и движения, по бульвару затопали демонстранты, призывая кого-то к ответу, и чем круче и хмелее гулял опьяненный волей город, тем беднее становились магазины. Начали пропадать соль, спички, табак, хлеб. Теперь уже никто никого не слышал, и все кричали и обвиняли друг друга, аппарат, мафию, кооператоров, становилось все жутче и веселее, и в один день в городе стали подбирать с земли камни.
Громили все подряд, громили магазины, машины, витрины, киоски, громили номенклатуру, частников, требуя справедливости, а Дмитрий Иванович читал в своей будке какой-то фиговый листочек, где сообщалось о наконец-таки решающей фазе демократических преобразований, не подозревая, впрочем, что заводское радио давно бездействует и слова его, нигде не задерживаясь и никого не обогревая, уходят в любезный его сердцу небесный эфир.
Он не замечал ничего до тех пор, пока его восемнадцатилетний сын, уходя навсегда из опостылевшего дома, не прокричал ему прямо в ухо:
– Это ты во всем виноват! Это ты им служил и обманывал нас. Ты был их голосом! Ты!
Только тогда Голубятников надорвался, из его чудесного горла вырвался безобразный хрип, и вслед за этим стало тихо.
Он очнулся в каком-то поле под хмурым, но теплым небом и увидел, что возле него хлопочет кто-то в белой одежде – мужчина или женщина, Дмитрий Иванович не разобрал.
– Отдохните, – ласково сказало это существо Голубятникову.
– Нет, – отшатнулся он, – надо работать.
– Не надо, Дмитрий Иванович, – услышал он в ответ, и голос был таким сладким, точно был это его собственный голос. – Вы уже очень устали, вам теперь пора отдыхать.
– Что случилось?
– Все кончилось, и теперь все будет хорошо.
– А где люди?
– Они остались на площади.
– Отпустите меня, – попросил Голубятников.
– Зачем? – спросило существо недоуменно. – Зачем вам туда опять?
– Мне надо, – ответил он.
– Хорошо, только недолго, – ответило существо, как говорила когда-то мать, отпуская его
