Славиком с особой статью вышагивала казачка Галя. Что ж, подруга честно предупреждала: не нравится – уведу. Честно-то честно, но Ленка, уже давно забывшая про Славика, весь этот вечер вглядывалась в Митю, все искала в нем что-то от мужа и гадала, как живется сыну без отца. Но сын пыхтел, строил из конструктора самолет, был доволен и всем своим видом показывал: не приставай, некогда. Однако, когда он лег спать, Ленка стала припоминать казачку Галю и представлять, как они живут. Она ругала себя за эти мысли, пыталась их гнать, но чем сильнее гнала, тем больше они ее донимали.

А что, рыжая, грустно тебе стало; и не то что бы жалела, что со Славиком развелась, а подруга его ухватила, а просто себя пожалела. Но жалеть себя пришлось недолго: скоро у Ленки начался роман. Только роман этот был таким же несуразным, как вся ее жизнь.

Героем романа был молоденький мальчик, вьюноша лет восемнадцати. Познакомились они на улице, когда Ленка выводила детей на прогулку. Он стоял и пялился на нее. День пялился, другой, Ленка не обращала на него никакого внимания, но мальчик приходил и простаивал за забором. Потом несколько раз дожидался, пока всех детей разберут, и провожал ее до дома. Ленка на него пару раз цыкнула, но мальчик не отставал и приходил снова. В нем не было ни нахальства, ни настырности, а только какая-то дурацкая, упрямая покорность.

– Ну чего тебе надо? – спросила она его однажды, но мальчик только вздрогнул, и она махнула рукой – пускай ходит, если ему времени не жалко. Походит, походит и отстанет.

Потом ее ухажера заметили другие воспитательницы, и над Ленкой стали посмеиваться, как-то нехорошо посмеиваться, обидно, зло. Ленка обозлилась сама и в тот же вечер наговорила своему поклоннику резких слов. Мальчик оторопело выслушал ее и пролепетал:

– Не гоните меня. Я ведь ничего не прошу – только видеть вас.

– Чтоб я тебя тут больше не видела, – отрезала она и, подумав, добавила: – А то милицию вызову.

– А где же тогда?

– Где хочешь.

Через несколько дней мальчик объявился снова и пробормотал, что приглашает ее на концерт.

– В консерваторию? – зловеще прошипела Ленка. – Ты что, математик, что ли?

– Нет, я фотограф, – сказал он, оправдываясь. – Я думал, вы любите Баха.

Фотографа – хотя какой он был фотограф, мальчик на побегушках в лаборатории, – звали Сашей, и было ему в самом деле восемнадцать лет. Встречались они раз в неделю как по заведенному расписанию, чаще у Ленки не получалось, а подходить к саду она Саше запретила, и он ее слушался.

Была осень; они не ходили ни в какую консерваторию, ни в кино, ни в театр, а гуляли допоздна по бульварам и разговаривали. Ленка чувствовала, как отогревается, смягчается ее душа, и на время удавалось забыть и про садик, и про хмурость матери, и снова ей казалось, что она принадлежит самой себе и ни от кого не зависит. А мальчик был чуткий, иной раз она диву давалась, как он может, такой молоденький, ее чувствовать; когда надо, молчал, иногда что-то рассказывал, иногда слушал ее, хотя дальше воспоминаний о детстве Ленка в своих рассказах не шла. Она привязалась к нему, привыкла и прозевала тот момент, когда нужно было остановиться. Подумала об этом поздно, когда сама уже без Саши не могла.

Потом началась зима, стало холодно бродить по бульварам, и, замерзнув, они заходили в старые дома и сидели там на широких подоконниках. Когда он потянулся поцеловать ее, Ленка не отвернулась, а сама его поцеловала, неумелого, несмышленого. И, глядя на него, вздохнула:

– Что ж мне делать-то с тобой, дурачок?

Вздохнула и не задумалась, да и сколько, кажется, можно про свою жизнь думать, перебирать, копаться в ней – пусть уж идет, как идет. Стали встречаться часто, а потом как-то раз поехали к нему на дачу, ехали два часа в электричке, еще столько же шли через лес, морозно было. Пришли, стали топить печь, он колол дрова, мужественно махая топором, а она сидела у огня и грела руки у заслонки – все, как в домике на речке Еломе. Потом легли, и руки у него оказались такими холодными, что Ленка отпрянула:

– Иди грей.

И он сидел раздетый на стуле, дрожал и грел руки о большой алюминиевый чайник, пока она не позвала его:

– Ну иди же, дурачок.

Он очень волновался, торопился, и она шепнула:

– Не переживай, все получится. – И вдруг почувствовала себя такой взрослой и умудренной и совсем маленьким показался мальчик, благодарно ткнувшийся в ее грудь.

Остыла печь, ветром выдувало тепло из летнего домика, и уже на рассвете – они все еще не спали – он встал и начал топить печь, а Ленка забылась и уснула.

А когда они вернулись в город, она вдруг стала думать, что будет, если об этом узнает его мать, как она станет смотреть ей в глаза, и не доведется ли опять услышать то, что выслушала она в ту ночь, когда ушла из дому. И сделала она это по обыкновению резко. Бросила ему в лицо, ошеломленному, после поездки на дачу:

– Больше не будем встречаться. Хватит.

Саша выпятил губу, задрожал.

– Не заплачь, – насмешливо буркнула Ленка.

– Я на тебе женюсь, слышишь, вернусь из армии, и мы сразу поженимся. Или сейчас, хочешь?

– Нет, – мотнула она головой.

– Ты не можешь меня ждать, да?

– Глупый, что твоя мать скажет?

– Я из дому уйду.

– Не надо, не надо из дому уходить, – почти крикнула она и уже спокойнее сказала: – Когда ты придешь, мне будет двадцать семь, а моему сыну семь.

– Ну и что?

– А то, что тебе учиться надо, институт кончать.

– Одно другому…

– Мешает, мешает одно другому. Молодой ты еще, понял?

Она уже злилась на себя за то, что они затеяли этот разговор, сидели в каком-то скверике и доказать друг другу ничего не могли. Ленка замерзла и встала.

– Ты просто не хочешь меня ждать, – печально сказал он. – Это понятно, это очень трудно.

– А, думай как хочешь, – вскинулась Ленка.

– Но если, слышишь? – крикнул он ей вдогонку. – Если только у тебя получится, ты дождись меня. Я ведь серьезно. Я все понимаю.

Дождись, усмехнулась она, это у тебя, мой милый, возраст, это пройдет, встретишь другую и разве только, как меня зовут, не забудешь. А мне так и надо, нечего было распускаться. Ну и черт с ним со всем, пойду и напьюсь. А еще лучше не напьюсь, а приду домой, выпью чаю, залезу с ногами на диван и буду смотреть телевизор. А потом Митька вырастет, и можно будет уйти из детского сада. Институт уже не закончишь, но это не беда, и без института жить можно. Как-нибудь проживу. Как-нибудь. Господи, но за что мне такая судьба? Я ведь не злая, не подлая, не равнодушная, чем же я виновата-то? И страшно-то как за всех. Почему так страшно?

Она не могла уснуть и то и дело вставала к спящему Мите, хотя он уже давно вырос и в том не было никакой необходимости. Но страх не исчезал, и ей чудилось, что кто-то крадется к ней в ночной тишине – огонь, вода, зверь, человек… На душе делалось так тяжело, что, уткнувшись в подушку, Ленка начинала плакать. После слез становилось легче, и снова виделась ей речка Елома с подтопленными берегами, по которой плыли они с отцом в черной резиновой лодке.

А ведь в тот раз могло статься так, что они бы и не доплыли до Еломы. Перед этим было огромное озеро Воже длиною километров в сорок и шириною в пятнадцать. Они выплыли в это озеро из короткой, обмелевшей в тот год речки Вожеги, выплыли под вечер и хотели тут же заночевать, но около берега на сотни метров тянулась тростна, а сразу за нею начинался болотистый лес, и ставить палатку было негде. Решили плыть на другой берег, еле видневшийся вдали темной, смутной линией. Плыли не спеша, и так же медленно уходил от них ближний берег, а дальний, казалось, оставался на одном месте. Смеркалось, но на севере долго не гасло светлое пятно неба, и на его фоне виднелась тонко очерченная колокольня в Чаронде. К этой колокольне и плыли. Ленка сидела, укутавшись в плащ-палатку, чистила картошку и кидала в воду длинную кожуру, смотрела, как кожура медленно исчезает в сонной воде, и представляла себе костер и горячий, дымом пропахший чай. Потом ножик выпал у нее из рук, и она уснула. Опустив голову на колени. А проснулась оттого, что лодку стало сильно качать и швырять из стороны в сторону.

Поначалу Ленка не испугалась, страшно стало только тогда, когда посмотрела на отца. Он развернул лодку кормой вперед и яростно греб от себя, откидываясь всем телом. Волны становились все сильнее, но, на их счастье, они были недлинными, и лодку не захлестывало, а только подбрасывало и отпускало. Стало уже совсем темно, не было видно ни колокольни, ни берега, одна только вода кругом и сильный, с порывами, ветер. Потом начался дождь, лодка наполнялась водою, тяжелела, отец бросил грести и прямо на ходу стал подкачивать баллоны. Их стремительно несло незнамо куда. Отец сидел, низко надвинув капюшон, и курил, а Ленка смотрела на мерцающий огонек сигареты и держалась за рюкзак, боясь вылететь за борт. Потом лодка на что-то налетела, остановилась, и их накрыло волной. В тот же момент отец перемахнул через борт, оказался по грудь в воде и стал толкать лодку вперед в тростну. Тростна сгибалась, не поддавалась, еще несколько раз их окатило водой, но потом они вышли на спокойный участок, защищенный от открытой воды, и стали котелком вычерпывать воду. Из котелка пришлось выкинуть начищенную картошку, и Ленка до сих пор помнила, как ей было жаль этой крупной картошки, купленной в Бекетовке на том берегу озера Воже.

Они просидели, мокрые, в лодке, пока не начало светать и не показалась метрах в пятистах полуразрушенная колокольня. Ветер так и не стих, и до самой Чаронды отец тащил лодку за собой, ломая тростну. В деревне зашли в первый попавшийся дом, сушились, пили горячее молоко и слушали старуху,