вдохом и выдохом, остановились. Темур взревел. Он не хотел, чтобы пытка прекратилась так быстро. Он молниеносно соскочил со своего трона, разбрасывая недоеденную жратву, которой услаждал себя, глядя, как сарацины глумятся над вором, подскочил к телу Ляна и спицей проткнул ему сухожилия. Тело даже не дёрнулось. Но я… Я словно окунулся в ад. Я закричал так, что содрогнулись шесть миров, Лян дёрнулся, просыпаясь, но я сжал его, окутав собою, и тело его продолжало лежать безмолвно. Темур в бешенстве воткнул спицу в глаз одному из пожилых сарацин, и через мгновение, уносясь в поля смерти, тот с изумлением смотрел на мой разум, беременный истерзанным Ляном. Темур визжал, повалился навзничь, хрипел и колотил ногами, согнул спицу, в бешенстве втыкая её во всё, что видел. Дайте, дайте мне его, орал он как бешеный. Визжа и плюясь, он подскочил к бездыханному телу и начал изголяться над ним так, как никогда не придёт в голову здоровому человеку. Я визжал в пустоте своим несуществующим ртом, молясь, чтобы Темуру поскорее прискучила эта забава. К счастью, он не слишком сильно повредил тело Ляна. Наутро его нухуры вывезли тело за границу городской свалки Тайду в кожаном мешке и бросили в реку. И снова Ляну повезло, точнее, повезло нам с Ляном: в мешке оставалось немного воздуха, и он всплыл. Дешёвая бумажная верёвка развязалась, и, как только мешок показался над водой, я выдохнул Ляна Простака обратно в мир. Снова рухнув в болото боли, он забился, извиваясь пойманным головастиком, но вскоре понял, что сохранил свою жалкую жизнь. И, что особенно ценно, он понял, кто сделал ему этот подарок. Лян воззвал ко мне. Плача единственным уцелевшим глазом, он…
Марко выдохнул и вырвался из пелены сна, потянувшись назад, в явь, сначала вынимая лицо из тумана, ощущая, как молочнобелые нити тянутся за ним вслед подобно паутинкам, не отпуская его наружу; чувствуя растущее раздражение, повёл плечами и потянулся из плена всем существом, встряхиваясь и обрывая невидимые ниточки. Пэй Пэй. Я хочу знать о Пэй Пэй. Расскажи мне о ней, о том, о чём я действительно хочу знать, зачем мне твой Лян, зачем мне всё это, зачем мне, зачем, зачем, зачем? Зачем?
ЗАЧЕМ, ЧЁРТ ТЕБЯ РАЗДЕРИ ! Я хочу знать, когда я вновь поцелую её влажные глаза? Когда я снова окунусь в них? Когда я услышу её смех? Когда я почувствую рукой, насколько тонка её талия? Когда я прикоснусь щекой к её коже и в сотый раз удивлюсь тому, насколько она нежна? Ох… Зачем я говорю это тебе, не имеющему тела? Отказавшемуся от богатства тела ради иллюзий вечной жизни? Как можно объяснить радость плоти не имеющему её? Но ты должен, слышишь, должен рассказать мне… Мертва ли она? Я знаю, что мертва, но вдруг? В этом странном мире, где всё перевернулось с ног на голову, ведь здесь же возможно всё, ведь так? Ведь правда? Вдруг есть пусть один, ничтожный, крохотный, размером с малипусенькую пылиночку, но шанс?Двадцать пять.
Пэй Пэй? М-м-м… Ты помнишь, какая у неё была кожа? Конечно, ты помнишь, какая у неё была кожа. Я хорошо это знаю, потому что я чувствую это даже сейчас. Как я любил эти твои воспоминания! Принято считать, что слова служат, чтобы передавать смысл, но это, увы, не так. Они служат лишь для того, чтобы заболтать его. Истинный смысл содержится в пробелах между слов, во всех этих вздохах, паузах, внезапных прерываниях речи, когда вдруг становится слышно, как — тук! — стукает сорвавшееся с ритма сердце. Мне повезло, что я мог слышать тебя за пределами слов, вслушиваясь не в это бессвязное лепетание, с твоим диким акцентом, превращающим сбивчивую речь в совершенно немыслимый поток звуков. Я слышал тебя
Согласен, не ты её распахнул. Но это спорный вопрос. Ты ведь так хотел поделиться со всем миром сначала своей немыслимой любовью, которая обрушилась на тебя, как океанская волна, ты выплёвывал повсюду эти солёные брызги, переполнявшие всё твоё существо, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, не мог остановиться, говорил даже во сне, о том, как тебе немыслимо, несказанно повезло, как в бушующем яростью мире вопреки всякой логике зародилось семечко любви, внезапно полыхнувшее фонтаном огня, опалившего вас обоих. А потом, после известия о её смерти, ты так же щедро бросился делиться своим горем, и снова говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, даже во сне, мучаясь от сердечной боли, пытался выговорить её, как будто такая боль — это что-то живое, что можно прогнать заклятиями, или словно боль сердца — это тёмная слизь, которую нужно выхаркивать с каждым вздохом, чтобы освободиться от неё. Клянусь, я наслаждался обеими частями этой пьесы. Клянусь.
Итак. Кожа. Блестящая, как сталь, гладкая, как клинок, палец двигался по ней, не встречая ни единой шероховатости, даже крохотной, ни рябинки, ни родинки, ни волоска, двигался, пока не проваливался в священную пустоту, переполненную сладкой алой лавой, обжигавшей так, как никогда не обжигал простой огонь, она проникала в палец, в самую его сердцевинку, словно бы он был трубочкой, и потом поднималась в становящееся полым тело, стремясь куда-то в грудь, её огонь переполнял тебя, поднимался к сердцу, но промахивался, струя била всё выше, перехватывая трахеи, и вдруг с силой лупила в голову, застилая глаза всеми красками багрянца. Кожа. Гладкая, как лакированная шкатулка, но податливая, как сердцевина персика, и такая же пушистая, как его кожица, если видеть её на просвет, точнее, не на просвет, а так, знаешь, когда солнце косыми лучами срезает с неё эту зыбкую обманчивую плёнку гладкости и обнажает её недостатки. Впрочем, когда любишь, когда действительно сильно любишь, эти недостатки превращаются в милые особенности, отличающие предмет твоей любви (фу, какое грубое слово «предмет») от остальных прекрасных фей, населяющих эту тьму миров. Кожа. Ароматная тем необычным, странным, будоражащим чем-то, что стесняешься назвать грубым словом «запах». Ты скользил в волне этого аромата, весь превратившись в нос, как гончий пёс, вытянувшись в струнку, вибрируя и дрожа, а в эту секунду я пировал, питаясь этим чувством! Пока у меня было тело, я не верил, что бестелесные сущности питаются ароматами так же, как люди наслаждаются деликатесами. Но жизнь заставила меня поверить, точнее, ты научил меня. Я никогда в жизни не пробовал такого вина, такого дурманящего, терпкого, густого вина, как её запах, выжигавший тебе ноздри убийственной сладостью, от которой всё тело покрывается млечной испариной.
А ты медлил. Я умолял тебя войти в неё, заполнить её, заполонить её без остатка, не оставив ни единой капли пустоты, вломиться, врубиться в её сонные чертоги кавалерийским отрядом, распирающим узкую лесную тропинку округлыми боками взмыленных боевых коней. А ты медлил. Ты всё медлил и медлил, а я изнемогал, дох от желания, от неудовлетворённости, от того, что не я сейчас лежу с ней, обжигая ладони о её ароматную гладкость, что сочится цветочным соком, исторгая из каждой поры твоей — не моей — кожи (проклятье! проклятье!) капли горькой росы, несущей вяжущую волну жизни. Ну же! — понукал я тебя, как понукают жеребца… Но её наука состояла в том, чтобы обуздать твои мальчишечьи порывы, как обуздывают порывы ветра, превращая его в послушного раба мельниц и парусов. И в своей науке она преуспела куда больше, нежели я. По правде, я не преуспел ни в чём.
Я скажу тебе правду. Не знаю, выдержишь ли ты её. Хватит ли у тебя мужества, чтобы понять эту правду. Точнее, чтобы принять её. Я отвечу тебе на главный вопрос.
Кто. Такая. Пэй. Пэй.
Ты готов? О, теперь ты понимаешь, в какое бешенство меня приводила неторопливость, которой она учила тебя! Хахаха! Не так быстро. Я хочу насладиться твоим бешенством. Бесись! Бесись, мой мальчик! Дай волю ярости, чтобы напитать меня! Громче! Громче беснуйся, глупый маленький человечек, которому повезло отпить от любви феи!
Да-да. Ты не ослышался.
