ненависть. Тьма слилась с тьмой.

Но вот незадача. Девичьему телу мало жить одной ненавистью, в нём есть уголки, созданные исключительно для любви, и в эти уголки чёрствый нарциссичный Тоган не проникает. А ведь там всё так пылает, так сочится сладким огнём, всё так готово для того, кто подбросит дровишек в её уютную печурку. Тоган ласкает её уши своими фразами о государственном долге и об отмщении, её бойкий ум рисует жадные картины казней, она рыдает, вспоминая изнасилованных и убитых сестёр, и счастливо смеётся, слушая, как Тоган живописует бунт, который они поднимут вместе. Но любовник из Тогана гораздо хуже, чем оратор. На ощупь он как деревянный болванчик, странно прохладный, хоть и довольно твёрдый, но совершенно бесчувственный. Когда он двигается в постели, он напоминает сбежавший флюгер, так тупы и механичны его шевеления. Ах, какая досада, что ум и тело девицы живут в таком разладе, что за печаль! Тоган витийствует, пока она ласкает себя, он посылает небу проклятия, не видя, что её шаловливые ручки делают во влажной полумгле подштанников. Он говорит о бунте, она поддакивает, но, увы, в её вдохновенном «да» он совершенно не слышит призыва течной суки, ополоумевшей от желания.

И тут появляется Лян Простак, тот самый катайский вор без имени, о котором уже говорилось. Конечно, это не имя, это ироническое прозвище, которое ему дали за удивительную способность изображать такой доверчивый и трогательный взгляд, что любое женское сердце тает, как воск на солнце. Лян Простак, жилистый худой малый без возраста, без чести, без нервов, не знающий боли, жадный до денег. Он настолько жаден, что даже, не имея природной склонности к мужчинам, прислуживает Темуру во время того, что наследник называет «шалостями». Ещё Лян выполняет поручения Тогана, самые грязные поручения, в череде которых слежка за Темуром является довольно обыденной и чуть ли не самой моральной частью его ничтожной жизни. Разумеется, ему неуютно осознавать, что Тоган крепко держит его на привязи, что, как только Лян надоест принцу, тот моментально сдаст его Темуру, а уж тот-то всласть поглумится над ним, прежде чем лишить головы. Вор постоянно ищет способа освободиться от власти Тогана, и ему закрадывается в голову мысль о чёрной магии, которая принесёт ему свободу.

Опутанный этими мыслями о магии, он выходит из покоев Тогана, пересчитывая очередную связку монет, по какой-то нелепой причине задерживается и… И видит, что Тоган остаётся с девицей. И, вместо того чтобы страстно лобызаться, они почему-то начинают о чём-то яростно спорить. Стоя в тени за ширмой, грязный воришка быстро смекает, что в пещерку девицы Чэнь давненько не залетал дракон, что, в лучшем случае, там ночует сытый и потому ленивый удав. На счастье Ляна, принца вызывают в службу протокола для организации парадного кортежа. Расстроенная девица Чэнь остаётся совершенно одна, раззадоренная, но неудовлетворённая, наедине со своей клокочущей яростью и не менее клокочущей расщелиной, в которой полыхает такой вулкан, что ей приходится затыкать отверстие сначала пальчиком, потом двумя, а потом — ого — вот уже и почти вся ладошка пошла в ход! Что бы сделал придворный пентюх в золочёном доспехе? Покраснел и пробормотал стихотворение? Убрался бы, пятясь от смущения, открыв дверь царственным задом? Наверняка. А что сделал наш воришка? Он не обучался манерам. Он просто сбросил штаны и с разбегу влетел туда, где свербило и причмокивало, моментально пронзив аристократическое тельце до самого дна, туда, куда Тогану, при всём его старании, донырнуть не удавалось. Лян не разговаривал, даже не раскрыл рта, лишь его глаза, его знаменитые глаза мошенника вливали в неё лучи искусственной нежности, под которыми она плавилась и тихонько попискивала, пока его корявый жезл шурудил в багрянце девичьих сумерек. В тот момент, когда он задел ту струнку, что особенно пронзительно звенела по ночам, беспокоя сон девицы Чэнь, ту струнку, которую она всё пыталась прижать своими юркими пальчиками, чтобы она не билась о её внутренности, дразня и вибрируя, Лян вдруг зацепил её, чуть потянул на себя, куда-то сдвинул, и она тренькнула, взорвав в животе девицы сотни пузырьков с вином, которое обожгло её всю, начав с живота и быстро добежав до головы, рук и ног. И девица Чэнь забилась от этих пузырьков, вся зашлась в судороге и закричала, стараясь попасть тоном в эту струну, чтобы заткнуть её. А Лян Простак недаром Простак. Он деловито стукнул её в пупок сухим грибом, умевшим так славно отыскивать тайные кнопки в темноте при помощи своего единственного слепого глаза, стукнул и залил её всю с головы до ног, а залив, снял с неё остатки одежды, перевернул и продолжил поиски, здраво рассудив, что, коль скоро он уж овладел принцевой любовницей, надо успеть ещё многое, прежде чем ему снесут за это преступление его гнилозубую башку.

Наутро девица Чэнь поняла, что ей, разумеется, ужасно стыдно, плохо, больно, что она не может сдвинуть ног, что вся одежда на ней пропитана кислым разбойным семенем, что её растерзал омерзительный грязный разбойник с тёмной лягушечьей кожей и глазами ангела и что ей это ужасно, ужасно, ужасно нравится. Она смотрела на Ляна, на его тощую, покрытую воровскими татуировками грудь и понимала, что поступает очень плохо и безнравственно. Но от этого чувство только усиливалось, усиливалось и доусиливалось до того, что, будучи такой яростной и кипящей в присутствии Тогана, она превращалась в совер- шеннейше безвольную подстилку, когда рядом появлялся Лян Простак. Он молча дырявил её скучный мирок, раскачивая меха, обдающие жаром всё девичье существо, а потом приказывал. И ведь она делала! Делала то, что он приказывал! И ни честь семьи, ни достоинство дочери древнего рода, ни нравственный закон, впитанный с материнским молоком, даже не пискнули, когда она шептала Тогану то, чему учил её Лян. А чему же он её учил? Нам нужна машина снов, Тоган. Только с её помощью мы сможем отомстить, Тоган. Она подарит тебе силу, которая восполнит нищету твоего тела, Тоган. Машина снов, Тоган. Машина снов. Вот что шептала на ухо принцу раздавленная истомой девица. Ты, конечно, спросишь, на кой чёрт машина сдалась именно ей? Или тому вору, Ляну Простаку? А я отвечу тебе: это я учил его, что нужно шептать девице, какие именно слова должны попадать в Тогановы уши.

Мне повезло. В тот момент, когда Лян задумался о чёрной магии, внезапно посчитав себя не человеком, но демоном (жалкий идиот), я вошёл в его сон. Это было только с ним. Вероятно, ритуалы, которые он, кривляясь и обезьянничая, пытался выполнять, всё-таки хоть и кособоко, но сработали, и у него открылся ещё один канал восприятия: мы стали говорить во сне. С Тоганом я общался чуть иначе: он первый воззвал ко мне, воззвал при помощи нашей общей крови, и я чувствовал его так же, как ты сейчас чувствуешь собственные ноги или руки. И мне очень не нравилось, что я никак не могу повлиять на этого ядовитого, отравленного ненавистью к себе и ко всему человечеству маленького принца. Конечно, он любил меня как старшего брата. Но любовь царского сына ненадёжна, как весенний ветер. Он жаждал обладать машиной снов, но вряд ли он бы поделился со мной этим сокровищем, как сильно бы ни клялся в любви ко мне. И, когда мне подвернулся Лян Простак, я подумал, что есть на свете высшая справедливость. Чтобы выгнать змею на солнцепёк, не обязательно бить змею. Достаточно бить по траве. Лян хотел чёрной магии, и я давал ему ту чёрную магию, которой он заслуживал. За это он стал моим телом, моими руками и ногами. Конечно, он получал от этого свою маленькую выгоду. Часто он спрашивал меня о том или сём, я говорил то, что вижу отсюда, из своего нынешнего положения, не обременённый телесной грязью: мысли каких-то людей, их планы и желания. Довольно однообразные, надо сказать. В результате Лян приобрёл славу если не колдуна, то, во всяком случае, провидца.

Когда я увидел глазами сна, как машина убила Ичи-мергена, то понял: пришла пора. Ночью в голове Ляна Простака зазвучал мой голос, сообщивший, что именно сегодня чертежи машины снов могут быть похищены. Сама машина охраняется тщательней, чем императорский гарем, но чертежи и модель машины можно украсть совершенно без усилий. Лян повернулся на бок и прошептал это в самое ухо девицы Чэнь, и ветерок от его нечистого дыхания скользнул в самый розовый завиток её уха, вихрем проник в нежный слуховой канал, напоминающий сердцевину бутона, и донёс мои слова прямо до её сердца. Она вскочила как ошпаренная. Сегодня чертежи машины будут у неё, завтра она будет обладать и самой машиной, а послезавтра свершит свою месть, во сне уничтожив весь род Хубилая! О-о-о, как сладко это предчувствие! Она крикнула слугу и послала гонца к Тогану, в точности описав всё, чему я научил Ляна Простака. При этом она благодарила этого придурка так униженно, так истово кланяясь ему,