В воздухе прошелестел вздох.

— А вот это напрасно.

Петрал коснулся кончиками пальцев того места, где стоял стакан. Почувствовал отчетливый кружок холода в теплом песке.

Главное — не поддаваться галлюцинациям, не позволить им обмануть себя. Трус внутри тебя будет без устали повторять, что есть еще какой-то фантастический шанс на спасение, на возвращение домой. Даже если не спешит к планете спасательная экспедиция, даже если аборигены вымерли миллионы лет назад, все равно есть шанс. Например, такой: закрыть глаза, увидеть всю галактику внутренним взором, и усилием воли перенестись в одно мгновение на сотни тысяч световых лет — чтобы на следующем вдохе оказаться дома, на веранде, где зеленые геккончики бегают по стенам за мухами, а Надин на кухне готовит шарлотку.

Петрал слишком хорошо это себе представил… Сердце пропустило подряд два такта.

За следующую неделю он успел привыкнуть к визитам родственников. Его дети — все пятнадцать. От восьмидесятилетнего Альберта до годовалой Эмилии. Она так забавно шлепала ножками по растрескавшейся земле, с десятизубой улыбкой повторяя: «Папа, папа!» Он поддался секундной слабости — протянул руки ей навстречу. Но в нескольких шагах от него Эмилия остановилась, на мордашке ее отчетливо написалось отвращение, будто она почувствовала зловоние от его гниющих ног. И исчезла.

За минувшие дни его ноги ужасно разнесло. Ступни почернели и казались перезревшими сливами, из которых, стоило только нажать на натянутую глянцевую кожицу, начинало сочиться убийственно пахнущее содержимое. Петрал определил, что это гангрена — впрочем, ошибиться тут было сложно.

«Если я чего-нибудь с этим не сделаю, она убьет меня», — думал он, день за днем наблюдая, как синева поднимается по ногам.

Впрочем, он понимал, что гораздо раньше может умереть от жажды. Последние три дня роса на камнях была на редкость скудна. Что, если она перестанет выпадать совсем — долго ли он тогда протянет? Один раз уже такое было, после особенно холодного и сухого ветра — Петрал тщетно облизывал камни, надеясь найти хотя бы каплю, и чуть не опоздал укрыться от голубого солнца.

Но после видения Эмилии он решился. Достал из ящичка то, что после тщательного изучения инструкции оказалось инъектором для местной анестезии, мономолекулярным резаком и баллончиком хирургической пены. Разложил все на песке перед собой.

— Уподобимся древним героям, — вслух произнес Петрал, обкалывая бедра инъектором точно в тех местах, над которыми загорался индикатор — здесь проходили нервные пучки.

Анестетик подействовал моментально: Алекс почувствовал, будто ноги его превращаются в огромные ватные пуфики. Потом ощущение ног совсем исчезло. Он их видел, но не чувствовал.

Ткнул для проверки пальцем в правую икру — будто сухое полено. Процарапал по коже выше щиколотки отметку будущего разреза — с запасом в два пальца от некротизированной ткани. Она пришлась как раз под икрами.

— Приступим… — и включил мономолекулярный резак.

Засветилась белым плазменная нить, но он все никак не решался сделать первое движение. Тяжело расставаться со своей плотью, пусть даже гниющей и распадающейся. Задрожала рука, задергался в спазме страха давно уснувший желудок…

— Да что это я!.. — прошипел он и опустил резак точно на отметку на коже.

Он потерял сознание в самый ответственный момент — когда плазменная нить резака уже рассекла кость и мацерированные мышцы и гнилая плоть держалась только на тонком лоскуте кожи. Так что левой ногой смог заняться только на следующий день.

Сумеречные видения не оставляли его. Теперь это были внуки, правнуки, праправнуки… Даже те из них, которых он видел всего раз или два в жизни. Они возникали, вежливо приветствовали его, назывались с полным упоминанием родства вроде «Максим, внук Альберта Петраловича».

Затем подошла очередь друзей — журналистки Саной, ученицы Анюты, давнишней любовницы Джерри, Томаша — тоже бывшего любовника, за минувшие сорок лет успевшего облысеть и отрастить брюшко, но не потерявшего юношеской непосредственности. Они садились рядом, интересовались его самочувствием, тактично спрашивали о причинах столь странного поведения. В завершение ненавязчивой беседы все как один мягко просили вернуться.

— Я могу забрать тебя с собой, — басил Томаш, смущенно почесывая лысину. — Не думай, что это проявление слабости с твоей стороны, просто прими мою помощь.

Петрал тогда отозвался потоком грязной ругани. Прежде такие слова он употреблял только по одному, чтобы не терять эффекта контрастности.

«Скоро меня начнут посещать умершие, — думал он. — Родители, ментор, Жанин и Юра…»

Он заметил, что среди «визитеров» все были только из ныне здравствующих. А это однозначно свидетельствовало в пользу бреда надежды. Ни намека на смерть, все только самое приятное и зовущее жить.

— Ты имеешь право на одиночество, папа, — говорила двадцатилетняя Виктория, кормя грудью трехмесячную дочурку. — Но это принимает какие-то патологические формы.

Точно, патологические. Давешняя неумелая ампутация не остановила, даже не замедлила некротический процесс. Гангрена ползла выше, и остановить ее не удавалось. Сегодня Петрал отрезал еще по десять сантиметров от обеих ног — уже над коленями, — и ему даже понравилось, как стойко он держался. Не падал в обморок, как в прошлый раз, и сумел точно нанести на раневую поверхность хирургическую пену. Это значило, что руки у него больше не тряслись.

— Ничто не потеря, не правда ли, Алекс? — усмехнулся он, брезгливо отбрасывая в песок то, что недавно было его коленными суставами.

Но ответил ему совсем не голос Алекса.

— Ты мог бы заниматься этим, никуда не убегая.

Оказывается, все это время за ним наблюдал его старший брат, Серж. Печально и внимательно, сидя на песке в спокойной открытой позе. Они с братом с детства были не в самых лучших отношениях, а вот к старости нашли общий язык.

Но сейчас Петрал не хотел его видеть.

— Убирайся, Серж!

Силуэт брата растаял.

Среди этих «визитеров» не было Алекса. И Петрал понимал, почему это так. Алекс был бы оправданием его мучений.

Но, даже не видя друга, Петрал вел с ним продолжительные беседы вслух, спорил, даже представлял его сидящим рядом — недостаточно хорошо, уж точно не так реалистично, как видения. И по правде говоря, Алекс был единственным человеком, которого ему бы хотелось сейчас увидеть.

Между тем работа над небесным проектом шла полным ходом. Обнимая весь небосвод руками, Петрал творил диковиннейшую картину, где образы перетекали один в другой с чудной легкостью. И ему уже было плевать, что на самом деле это полотно существует только в его мозгу. В самом деле, разве может человеческий разум вот так запросто манипулировать миллиардами тонн космической пыли на пространствах в несколько световых недель?

День проходил за днем. От ног Петрала оставалось все меньше; гангрена развивалась быстрее, чем раньше. Теперь его движения резаком были отточенными и твердыми. Сразу после наложения хирургической пены, Петрал ощущал небывалый прилив сил и рвался вернуться к работе.

Появилось и столь же быстро прошло желание попробовать хотя бы кончиком языка те кусочки плоти, что он отрезал от себя. Теперь ему не снились горы еды, шикарные рестораны и журчащие ручьи холодного апельсинового сока. Становилось так легко, что это пугало больше давешней голодной немощи.

Порой он начинал жалеть. Нет, не о сгнивающих ногах, не о скорой и неизбежной смерти, а о том эфемерном творении, которое не сможет увидеть ни один человек, кроме него. Алексу бы такое понравилось. Конечно, он бы ничего не сказал, но как бы Петралу хотелось увидеть его глаза!