Сколько Петрал его помнил, Алекс выглядел бодреньким сухоньким старичком и за минувшие пятьдесят лет их близкого общения ничуть не изменился. Все так же ухлестывал за студентками, с равным азартом бродил по горам, джунглям и музеям в сопровождении многочисленных учеников, последователей и журналистов. Он всегда был актуален, сверх-популярен и всегда относился к этому спокойно.

Петрал никогда не забывал, как, еще будучи мосластым двадцатилетним юнцом, стоял на заключительном собеседовании перед приемной комиссией, зачислявшей на престижнейший курс Алекса Золь-те — всего двенадцать человек из трех тысяч подавших заявки. Здесь не могли помочь ни деньги, ни знакомства. Только подлинный талант, только уникальный взгляд на мир — как раз то, чего Алекс не разглядел в молодом Петрале, сыне скандально известного политика с праворадикальными взглядами, который как раз сейчас ожидал министерского портфеля в новом республиканском правительстве.

— Даже самой внушительной протекции недостаточно, молодой человек, чтобы попасть в мои ученики. Особенно… — он прошелся по нескладной фигуре юноши ледяным взором, — если прочих достоинств, при всем старании, обнаружить не удается.

Петрал не опустился до разъяснения, что видит отца раз-два в год, во время протокольных съемок; у того давно другая семья и другая жизнь. Ничего этого он не стал говорить, молча повернулся и вышел. И больше не сделал ни одной попытки получить высшее образование.

Забавно, думал он, что испытанное тогда унижение стало тем мощнейшим стимулом, который заставлял его развиваться, двигаться вперед, несмотря на равнодушие, непонимание окружающих… Наконец-то он нашел достойную цель в жизни — доказать одному-единственному человеку, что тот чудовищно ошибался. Доказать, что он сможет многого добиться и без высокопоставленного родителя.

И даже сейчас, когда его имя было известно во всех обитаемых мирах, вошло в энциклопедии и учебники, он что-то пытался доказать Алексу, тщился покорить последнюю неприступную вершину.

Петрал не мог объяснить, как случилось, что они стали друзьями. Это произошло через двадцать лет после столь памятной Петралу встречи. Встретившись на открытии персональной выставки одного из учеников Петрала (да, к тому времени у него была целая толпа учеников), они уже через десять минут сбежали с этого официозного мероприятия и в баре проговорили пять часов кряду. Оказалось, что Алекс в курсе всех последних достижений Петрала, мало того, следит за его работой со вниманием, какого сложно было ожидать даже от второсортных критиков, паразитирующих на его персоне.

Тогда-то и обозначился странный нейтралитет авторитетнейшего критика в отношении работ Петрала. Конечно, Алекс был в курсе всех его творческих свершений, но никак их не оценивал, никак не определял, ни с чем не сравнивал. И, Петрал был готов признать, обходил эту запретную тему виртуозно. Он пытался вызвать друга на откровенность, задавая ему прямые вопросы, но получал решительный отказ обсуждать эту тему.

— Пет, мы с тобой — более чем взрослые и состоявшиеся люди, так что давай не будем тешить свое тщеславие друг за счет друга. Для этого есть десятки миллиардов других людей.

А что касается первой их встречи… За десятилетия их дружбы оба ни разу не вспоминали о том эпизоде, хотя Петрал был уверен, что Алекс не забыл. Он вообще ничего не забывал.

День за днем Петрал наблюдал, как возводятся в его мозгу бастионы надежды. Вначале его не покидала уверенность, что спасательная экспедиция вот-вот спустится с неба и заберет его отсюда. Как кто-нибудь узнает, где он находится? Петрал попросту не задавался таким вопросом — в этом-то и заключалась великая целебная и одурманивающая сила надежды.

Потом он переключился на ожидание встречи с потомками тех жукоглазых монстров, что изваяли здесь статуи. Без сомнения, невзирая на ужасный вид, они окажутся вполне дружелюбными, накормят и напоят его, и он еще долгие десятилетия будет нести им свет подлинного искусства, прежде чем сумеет послать гиперпространственный сигнал о помощи.

Фантазии становились все более изощренными. Ведь в норе под гранитной плитой совсем нечем заняться, кроме как прислушиваться к боли в ступнях и разрабатывать планы спасения.

Петрал знал, что голод и жажда скоро начнут вытворять странные и неприятные вещи с сознанием. Даже примерно рассчитал, когда это начнется — на вторые-третьи сутки. Но продержался вдвое дольше, то ли благодаря конденсату на камнях, то ли из-за того, что здешние сутки были короче стандартных.

Барьер между реальным и желаемым становился все тоньше и прозрачнее. На седьмую ночь мембрана лопнула, и Петрал понял, что готов сделать нечто такое, на что не способен ни один человек во Вселенной.

Он выполз под небо в молочных разводах, на холодный порывистый ветер. Перевернулся на спину и поднял над собой руки.

— В этом нет ничего сложного, — сказал он себе, — надо только представить, что пальцы выпачканы разными красками.

И точно, от движений его рук на небосклоне оставались четкие радужные следы. Он видел, как под его пальцами сияющая призрачным светом пелена начинала расступаться, выгибаться и менять цвет.

Взмахом ладони он стирал следы прошлых неудачных прикосновений. Регулируя силу нажатия, добивался изменения оттенков. Посильнее — ткань вспучивалась красным, послабее — западала неоновым.

— Важно правильно откалибровать этот инструмент, — повторял он, снова и снова пробуя на небесном полотне каждый палец по очереди, открытую ладонь, кулак. — Да, эти галлюцинации оказались весьма занятной штукой. Когда бы еще мне довелось порисовать прямо на небе?

Но слишком недолго мог Петрал пролежать так на холодном песке, под тугими ударами ветра. Пальцы онемели, потеряли чувствительность, и он вынужден был вернуться в свое убежище под гранитной плитой. Там можно было дождаться утра и хорошенько обдумать поразительные возможности, предоставляемые столь кстати пришедшим безумием.

За краем здравого смысла встретились холст, кисть и сам художник, чтобы дать шанс воплотится идее, к которой он не решался подступиться всю жизнь.

— Теперь уж никаких колебаний и сомнений, — прошептал Петрал, засыпая.

В красных сумерках, когда Петрал выползал из грота, к нему приходили видения совсем иного рода. Видения одновременно отрадные и мучительные, поскольку они отражали ту борьбу надежды и отчаяния, что шла в его мозгу.

Первой была Надин, его жена. Стройный силуэт возник посреди пустыни и побрел к нему по багровым пескам, не оставляя следов.

— Наконец-то я тебя нашла! — Надин подошла ближе и склонилась над Петралом. — Как ты здесь?

Петрал отвернулся.

— Не хочешь меня видеть?

Протянула к нему руку… но не коснулась.

— Что у тебя с ногами?

Петрал отпрянул.

— Сложные переломы, — через силу произнес он.

— Скорее уж размозжены в лепешку!

Да, это было больше похоже на правду.

— Боже мой, Пет, до чего ты себя довел! Я принесла тебе немного воды… — Она прямо из воздуха достала до краев полный стакан и поставила на песок перед ним. На стекле уже выступала пелена конденсата — и влага в стакане будто шептала: «Посмотри, какая я чистая и холодная! Пригуби, освежись мною!»

Этого Петрал не мог стерпеть.

— Ты — моя галлюцинация! — крикнул он. — Поди прочь!

— Ну как знаешь.

Надин исчезла, но стакан с водой остался.

— И ты тоже — галлюцинация! Сгинь!

Стакан исчез.