Поздно. Подруга не заметала опасности сзади и едва успела повернуться, как влетела в гигантскую паучью сеть. Она запищала и забилась, ее лапки увязли.

«Не двигайся! Не шевелись! — Мотылек подлетел к ней, пытаясь успокоить. — Не шевелись!»

Его Подруга пахла страхом. Это плохо. Это очень плохо. Ян, в опасной близости к паутине, порхал рядом, касался ее усиками. Где-то рядом прячется чудовище. Оно может появиться в любой момент и убить его Подругу. Что же делать? Что же делать?

Яну с большим трудом удалось заставить Подругу не дергаться, ее крылья были свободны, но лапки и брюшко прочно прилипли к страшной сети. Ян был в отчаянии.

«Я умру, — прошептала она. — Я умру. Чудовище убьет меня».

«Я что-нибудь придумаю».

«Я умру. А я так хотела детей от тебя…»

Ян не в силах был смотреть на обреченную Подругу. Его наполнило горе. Как же так? Ну как же так? Он ведь только-только нашел ее! Он ведь только-только понравился ей! У них же впереди целая вечность! Как же так?

«Подожди! Я придумаю что-нибудь! Я спасу тебя! Я что-нибудь придумаю!»

«Прощай».

Ян метнулся вверх, полетел прочь, горе душило его.

«Помогите! Помогите! Помогите!» — звал он, источая запах опасности. Мелкая мошкара разлеталась в стороны, а создания покрупнее не обращали внимания. «Экая невидаль, в паутине запуталась…»

«Кто-нибудь! Ну хоть кто-нибудь!»

Неожиданно сильный удар опрокинул его, и он упал на землю. Не понимая, что произошло, мотылек попытался взлететь, но что-то гигантское, лохматое и твердое придавило его.

«Крылья! Мои крылья!» — испугался Ян.

Большая кошка с короткой шерстью и черным пятном на морде с любопытством разглядывала красивую игрушку, бившуюся под лапой. Мелкое порхающее существо, которых она во множестве ловила в поле и приносила своим детям для забавы. Но запах какой-то знакомой. Кошка уткнулась мокрым носом в мохнатое брюшко бабочки.

«Добрый человеческий котенок, живший внизу. Выпустил. Покормил. Погладил. Добрый человеческий котенок. Такие странные. Меняются, их совершенно не узнать».

Кошка отпустила мотылька. Ян взмахнул крылышками. Похоже, они не пострадали. Какое-то время кошка и мотылек не отрываясь смотрели друг на друга.

«Я узнал тебя. Почему ты ушла?»

«А ты? Мне здесь хорошо. Здесь мыши».

«Помоги! — в отчаянье крикнул ей Ян. — Помоги! Моя подруга! Помоги!»

Он взлетел, закружился над кошкой, указывая направление. Кошка не спеша последовала за ним. Ян увидел, как чудовище наконец почуяло жертву и бросилось к его подруге.

«Скорее! Скорее!»

Огромная лапа неизвестного чудовищу существа одним ударом разорвала прочную сеть. Разозленный паук уполз в траву. Кошка, заметив мышь, погналась за ней, бормоча что-то о людях и мотыльках.

Ян сел рядом с испуганной Подругой. Ее лапки были в паутине, и двигалась она с трудом. Они отползли подальше от страшного места, устроились на широком листе. Подруга дрожала.

«Не бойся, все хорошо», — сказал ей Ян.

Он помог ей избавиться от липких нитей.

«Сладкий. Ты спас меня, сладкий», — шептала она, и Ян снова загордился собой и чуть-чуть знакомой кошкой.

Потом они долго любили друг друга и, уставшие, сидели рядышком, на травинке, сложив красивые крылья, прячась от врагов. Теперь они будут вместе. Пока солнце не скроется. Тогда его Подруга сделает в укромном месте кладку, откуда потом появятся их дети. Они, конечно, не увидят их рождения. Когда сияющий шар вновь поднимется над землей — они уже состарятся и умрут.

Но до этого момента у них еще день — то есть целая вечность. Столько всего впереди!

Ян коснулся своей Подруги.

«Сладкий!» — ласково произнесла она.

Где-то между желанием выжить и отчаянием пролегает та эфемерная грань, скользя по которой, человеческое сознание отказывается от всяких надежд, этих жалких потуг что-то изменить в предопределенном, и начинает все глубже зачерпывать со дна памяти. Словно выискивает в образах прошлого оправдание и апологию прожитой жизни: вот такое было или вот это еще — значит, неплохо пожил, многого добился, значит, и не о чем жалеть.

Но бывает и иначе. Что-то незавершенное, недоказанное, недопережитое не дает успокоиться, не позволяет смириться с неотвратимым. И когда сотню раз логически доказано, что спасение невозможно, все же жжет сожаление, и мысли возвращаются к тому же: еще бы немного мне времени и сил…

Нечто подобное переживал в эти дни Петрал. Даже сейчас, свернувшись калачиком в крохотной пещерке, страдая от холода, жажды и непрестанной боли в искалеченных ногах, он продолжал думать об Алексе.

Этот обаятельный и безмерно талантливый человек с безупречным художественным вкусом, невероятной памятью и потрясающей работоспособностью, чьи разгромные и язвительные критические отзывы стали причиной самоубийства по меньшей мере двух не самых бездарных художников, да-да, именно этот беспощадный Алекс никогда и никак не высказывался по поводу работ Петрала. От него невозможно было добиться ни жеста, ни слова, ни даже звука — одобрительного или насмешливого похмыкивания — по этой запретной теме. Ничего.

Он словно оберегал самолюбие своего друга для неких грядущих свершений, держа его в курсе значимых культурных событий тысяч обитаемых миров и знакомя с новыми интересными персонами (не всегда относившимися к роду человеческому). Словно чего-то терпеливо ждал от Петрала, год за годом, десятилетие за десятилетием.

Не удивительно, что его любимым словом было «ничего». Пользуясь им, как скелетом для построения фраз, он мог выразить широчайшую гамму чувств и эмоций, но в работе и жизни отчего-то чаще всего пользовался типовыми конструкциями «снисходительный интерес» и «усталое недоумение».

— Ничего принципиально нового, — вещал он с надрывной и даже курьезной тоской в голосе. — И не важно, о чем мы говорим — о сенсорике ли, музыке, биопластике… да о чем угодно! Все, что появилось за последние сто лет, — не более чем комбинаторика штампов разной степени обветшалости.

Петрал мог сколько угодно возражать, называя десятки известных имен, — Алекс с легкостью разбивал все его доводы.