— Не спорь со мною, Пет. Все это только подражатели, которые худо-бедно научились скрывать прямые ссылки на первоисточники. Но им самим не создать ничего оригинального — на этот счет даже букмекеры уже не принимают ставок. А все потому, что человек перестал страдать, — продолжал он. — Нет, люди, как и тысячелетия назад, болеют и умирают, теряют родных и любимых, разбивают пальцы молотком и прикусывают языки. Но изменилось отношение к боли… Ничто не потеря — вот лозунг современного человека. Потому что почти все стало предметом выбора, замены или корректирующей эмотерапии. А страдание, ставшее твоим выбором, — это не более чем мазохизм. Страдание подлинно, когда планы рушатся и не сбываются надежды, когда человечек терпит поражение от невидимых и неосязаемых сил Рока…

Петрал не находил нужным мешать Алексу в его плавании по волнам этих пространных рассуждений, имевших душок банальности. Пожалуй, то был вполне равноценный обмен: терпимость за нейтралитет.

И вот он получил возможность проверить на своей шкуре, насколько справедливы слова Алекса.

Незадолго до розового рассвета Петрал начинал трудный подъем на вершину холма — подтягиваясь на руках, волоча за собой искалеченные ноги, готовые взорваться яростной болью от любого неосторожного движения. Цепляясь пальцами за трещины в спекшемся грунте, каждый раз он полз одним и тем же зигзагообразным маршрутом, своим телом прокладывая серпантин по крутому склону.

Здесь, наверху, кольцом стояло девять гранитных глыб, похожих на человекоподобные статуи с уродливыми жукоглазыми головами, сглаженные временем и песчаными бурями, а в центре, будто алтарь разрушенного храма, лежала вросшая в спекшуюся почву плита. Но Петрала эти древние развалины интересовали лишь как поверхности, на которых к утру выпадала скудная роса или, после особо холодных ночей, щетиной вырастал иней. Он старательно слизывал эти капли или крохотные ледяные иголочки — его единственный источник воды.

Он зависел от этих камней, потому что вокруг были только безжизненные пески, перетекающие за далекий горизонт. Его любимым камнем был тот плоский, что лежал в центре. На его волнистой кисловатой поверхности конденсировалось больше влаги. Она стекала по едва заметным бороздкам в углубления, скапливаясь мелкими лужицами, которых, впрочем, не хватало даже на один полноценный глоток.

Ловя языком последнее ощущение влаги на губах, Петрал приветствовал розовый рассвет. Крохотная вишенка выпрыгивала из-за горизонта, но скоро теряла весь алый цвет и выгорала в яркую серебряную монетку — белый карлик.

Когда тень от этого игрушечного солнца становилась отчетливой, Петрал начинал медленно и осторожно спускаться к основанию холма. У него было чуть меньше часа до зеленого рассвета, чтобы укрыться от пристального и обжигающего взгляда голубого ока.

У подножия холма, под выступающим из-под земли гранитным козырьком, располагалось его убежище — низкий и неглубокий грот. Это жалкое жилище, уходившее в тело холма не более чем на рост человека, было столь низкое, что при попытке перевернуться со спины на живот плечи застревали между земляным полом и гранитным сводом.

В крохотной пещерке, свернувшись в зародышевый клубочек спиной к залитой голубым светом пустыне, Петрал ждал малиновых сумерек. В это время года голубое солнце скользило низко над горизонтом и стремительно зарывалось в раскаленный песок. Тогда становился различим диск крохотного красного карлика, терявшийся прежде в голубом пламени. Но и он вскоре нырял за горизонт.

Потом наступала ночь. Ясная, холодная, но отнюдь не темная. Потому что над пустыней в эти часы сияла призрачным жемчужным светом раскинувшаяся во все небо добротная шелковая ткань из переплетения тончайших нитей. Сквозь нее в редкие разрывы, напоминавшие миндалевидные девичьи глаза, проглядывали ярчайшие зрачки звезд.

То была молодая планетарная туманность, как ветхая одежка, сброшенная звездой, что теперь превратилась в скучного белого карлика. И Петрал видел ее изнутри.

Безжизненная пустыня под чужим небом.

Петрал не мог утверждать наверняка, что знал, как попал сюда — без воды, без еды, в лохмотьях, в которых угадывался некогда шикарный и дорогой смокинг, но с искалеченными ногами, ниже щиколоток выглядевшими кровавым месивом раздробленных костей и размозженных мышц.

В памяти мелькало конфетти из обрывков воспоминаний, выстраивавшееся в нечто банальное, глупое, но вполне правдоподобное. Будто бы неделя легкого флирта на туристическом лайнере с женой ревнивого банкира закончилась самым трагическим образом. В лицо ему брызнули едкой гадостью, понесли куда-то по безлюдным коридорам технического уровня, запихнули в спасательную капсулу и выстрелили ею в сторону ближайшей планеты.

В определенном смысле это была идеальная месть банкира-рогоносца — выдать расправу над любовником жены за сумасбродный побег знаменитого сверх всякой меры художника или даже за экстравагантную попытку суицида.

Судя по тому, что он все же был жив, спасательная капсула при посадке на планету выполнила свою единственную функцию — защитила хрупкое человеческое тело от перегрузок. Впрочем, искалеченные ступни свидетельствовали, что приземление не было безупречным.

Петрал не мог вспомнить момента посадки, не помнил и как выбирался из капсулы. Более того, спустя несколько дней он не смог найти и ее следов — даже обозревая окрестности с вершины холма.

Смотря на пустыню, он видел только подернутую рябью песчаную поверхность.

«Наверняка ее сожрал этот чертов песок, — думал он. — Когда я умру, он поглотит и мои останки».

Он с первого дня возненавидел эти безбрежные пески — с них и началось его знакомство с планетой. Тогда Петрал очнулся посреди пустыни, залитой слепящим голубым светом, и тут же заорал, как новорожденный, — от нестерпимой боли в ногах, от раскаленного песка во рту, в носу и под веками, от того, что жгло снизу и пекло сверху… В эти мгновения лишь одна мысль сумела четко оформиться в его мозгу: «Так вот ты какое, адское пекло!»

Потом он полз куда-то, продираясь сквозь густую и липкую боль, не видя перед собой ничего, кроме вспыхивающих разноцветных пятен. Полз, пока не почувствовал, что не жалит больше безжалостное голубое солнце, под руками не пылает мельчайший песок. Так, вслепую и почти случайно, он нашел свое убежище — грот под гранитным клювом.

Много позже, в красных сумерках, для Петрала наступило время новых открытий и прозрений. С большим трудом он выполз из грота. И первый взгляд был на свое тело. Жалкий вопль вырвался из его саднящего горла, когда он наконец рассмотрел свои ноги — опухшие, ниже щиколоток наливающиеся глубокой синевой, будто разом полопались все сосуды. Его затошнило от этого зрелища, а боль, ставшая совсем было привычной, многократно усилилась.

— Мне бы только побыстрее попасть в клинику, — успокаивал он себя. — В хорошую, дорогую клинику. Там меня быстро поставят на ноги, если будет нужно, по кусочкам соберут все косточки, сошьют все мышцы и артерии…

Обводя взглядом окрестности, Петрал увидел полузанесенный песком след (разумеется, оставленный его собственным телом), начинавшийся у грота и обрывавшийся совсем недалеко от холма, будто именно здесь он свалился с неба. В конце этого следа, привлеченный поблескиванием металлической грани, он нашел небольшой ящичек с набором медицинских препаратов и инструментов — очевидно, единственное, что ему удалось вытащить из капсулы.

Находка разочаровала Петрала — голод уже давал о себе знать, и почему-то казалось, что в таком ящичке вместо всех этих таблеток и пилюлек с незнакомыми названиями могло бы поместиться довольно много высококалорийной еды.

В первые дни, когда голод и боль были особенно сильны, он все чаще мысленно обращался к Алексу.

— Это ли не поддельное, стопроцентно подлинное страдание? Ты должен быть доволен, друг мой!..