бы показался серьезным и глубоким человеком. Но кто может поручиться за сегодняшнюю молодежь, испорченную чрезмерной славой? Вряд ли найдутся такие…
И в этот знаменательный день сомнения точили Владимира Стасова. Шли волна за волной, и лицо его становилось чернее дождливой тучи; то светлело, и трудно было понять – то ли от совсем побелевшей длинной бороды и усов, то ли от радости ожидания безмерно талантливых друзей. Всю жизнь он искал таланты, молодо и на весь мир кричал при их появлении, восторгался, писал, рассказывал друзьям о том, что увидел и услышал на премьерах, вернисажах, в салонах… Бывало, просиживал он с заинтересовавшим его человеком и допоздна, хотя знал, что на следующий день ему будет нехорошо, ничего не поделаешь, такая уж увлекающаяся натура. Для здоровья – удар> а для души – прямая выгода. Вот хотя бы Горький, сначала у Репина выглядел букой, ну, опасался, не разговоришь такого и ничего не узнаешь об этом новом поколении людей, громко заявивших о себе. Пришлось даже выпить глоток шампанского, чтобы сгладить настороженность прославленного «буревестника революции». И – разговорились! Да еще как откровенно изливал он свою душу, ну, может, что-то и утаивал и подвирал, не без этого, но для первого раза, для знакомства он был достаточно смел и отважен. Обещал почитать что-нибудь…
Владимир Васильевич перебирал в памяти встречи с друзьями, концерты, спектакли, на которых бывал в это лето, и все же вновь и вновь возвращался к недавней встрече с Горьким у Репина: «Репин надеялся поразить меня концертом, который долго готовили специально для меня, в приглашении прямо обещал, что у него будет целое музыкальное собрание, две певицы, которые просто требуют, чтоб я послушал их пение, одну он так расхваливал, дескать, будет петь «Детскую» Мусоргского, она его обожает и поет превосходно, как пела сама Александра Николаевна Молас… Ну как тут не соблазниться… Репин концертом меня не поразил, а вот знакомством с Горьким можно и погордиться. И на этот раз я оказался с выигрышем… А ведь сначала с недоверием всматривался в меня, словно ощупывал глазами, но потом нарочитая гордость сползла с его лица, как только увидел, что я – не барин и не чиновник, каким, видимо, он меня представлял по моему служебному положению, все-таки статский советник, высокий чин по табели о рангах, генерал, ваше превосходительство, хоть и штатский. Не любит он ни чиновников, ни господ, а тут появился в добротном сюртуке, белая рубашка с золотыми запонками… Не зря ведь он был одет по- простому, как фабричный рабочий, толстовка и сапоги. Изрядный вызов бросает интеллигентному обществу. Но надутость и недоброжелательство незаметно куда-то улетучились, стал чудесным, преотличным малым, стал самим собой… И так дружески заговорил, что просто страх… И оказался прехорошим, преинтересным, преотличным малым, к сожалению, малоразговорчивым, но Феденька говорит, что этакая неразговорчивость на него находит, а потом разговорится, нужно только его завести. А сколько глупейшего вздора, выдумки, а то и прямой лжи читал и слышал про него, а он совсем другой…»
И вновь нетерпеливо вышел за ворота, вдали увидел мчавшихся лошадей. Быстро скрылся за воротами и махнул рукой дожидавшимся сигнала Маршаку и Герцовскому, стоявшим с подушкой, на которой возлежал пергаментный свиток с адресом: «Трем гостям со четвертым».
Бубенцы смолкли, из коляски выходили Илья Репин с женой, Алексей Максимович Горький… Как давние друзья обнялись, словно не виделись много лет, так уж полагалось по торжественному случаю. Удивленные гости приостановились, когда к ним подошел маленький гимназист и громким голосом произнес:
– Слава! – дружно подхватили хозяева Старожиловки.
– Слава, – дружно подхватили Владимир Васильевич и его команда.
Гости улыбались. Хоть и знали, что «у старого боярина Володимера» всегда было что-то припасено для встречи, но не ожидали такого восторженного приема.
– Это кто ж сочинил такую былину? – весело спросил Репин. – Уж не сам ли старый боярин тряхнул стариной, своей молодостью, кто-то сказывал, что вы, Владимир Васильевич, пописывали стихи-то?
– Было дело, но былину, как вы говорите, Илья Ефимович, сочинил вот этот дядя Сам, как мы его тут прозвали, Самуил Маршак, адрес же писал давно вам известный…
– Узнаю руку художника и скульптора Элиаса Гинцбурга, – заторопился подсказать Илья Ефимович, молодецки включившись в игру, затеянную «старым боярином».
Горький внимательно вглядывался в Самуила Маршака. Стасов тут же стал рассказывать, взяв под руки Репина и Горького и направляя их в сторону большой деревянной террасы.
– Два года тому назад пришел ко мне маленький четырнадцатилетний мальчуганчик, всего на полтора аршина от пола, и попросил прочитать свои стихи… Ну, думаю, поскучаю, но обижать не буду. И что же? Какая-то особенная моя Фортуна и Удача послала мне еще один кусочек драгоценной парчи на шапочку… Так поразили меня прочитанные стихи, целые поэмы, с изумившей меня талантливостью читал о своей острогожской гимназии, столько острых наблюдений и подробностей быта было развернуто передо мной, от души хохотал, просто до слез, слушая юмористические места поэмы… Так мастерски владеет нашим языком, такие нарисовал картины природы и такие живые сцены, так точно сумел передать живость действующих лиц, их речи и душевные движения, что я просто диву давался и не знал, верить ли самому себе или считать
