годов русский царизм наделил польских крестьян землей, тем самым выбив почву для пропаганды на селе социалистических идей. А если русский царизм создаст условия для человеческого существования всех рабочих, крестьян и служащих – на земле, на производстве, в обществе вообще, то уживутся ли социалистические идеи в человеке труда, будет ли он мечтать о захвате власти?
Горький и Шаляпин много раз встречались в Москве, Нижнем Новгороде, Ялте, Петербурге… О многом разговаривали. Говорили они о том, что происходило в России за последнюю четверть века. Эти разговоры подталкивали и Шаляпина к размышлениям не только на общие темы, о положении русского человека в обществе, но и о собственной судьбе, которая не казалась ему такой уж безоблачной, как можно было предположить по внешним фактам его биографии.
«Вот, допустим, Собинову или Тартакову не хочется петь за десять тысяч в год в Большом театре, им предлагают недостаточно с их точки зрения. Они уходят, их не удовлетворяют условия… Они останутся, если их остановят новым контрактом. Значит, их ценят, ими дорожат. А если Трезвинский потребует? Ему могут отказать: таких, как он, много… Так и на заводе, в департаменте, на земле должно быть… Но бывает ли? Есть хорошие рабочие, они добиваются хорошей заработной платы. Есть плохие, нерадивые, они разоряют хозяина, который имеет право уволить такого. Ну, тут масса всяких случайностей, кому и повезет при равных условиях, не без этого…»
Порой до Шаляпина доходили и совсем уж абсурдные с его точки зрения идеи: земля и орудия производства должны быть изъяты из частных рук и перейти в общую собственность трудящихся, в собственность социалистического государства. Одни утверждали, что земля должна перейти в собственность к тому, кто ее обрабатывает, другие ратовали за то, чтобы земля перешла в собственность социалистического государства. Что из этого выйдет? Заранее никто не мог предсказать.
Бывало, Шаляпин следил за судами над террористами. Порой речи их звучали убедительно. Они отрицали этот строй, видели в нем источник зла, нищеты народа… Но они убивали… Судили других за то, что те ревностно служили законам Российского государства. В последнем слове некоторые из них, стараясь очиститься от грязи, которой их якобы забрасывали прокуроры, пытались оправдать свои действия. Дескать, их обвиняют в пролитии крови, а их убеждения признавались вредными для общества. Некоторые следовали принципам «Народной воли», подписывались под всем, что эта «Народная воля» совершила. И считали это не преступлением, а исполнением священной обязанности. А кто его обязывал совершать эти кровавые деяния? Народ, любовью к которому они все клянутся? На путь террора, по их словам, заставила вступить необходимость. И каждый раз они доказывали, что ими убитый человек – плохой, грязный злодей, но кто дал им право судить, плох или хорош этот человек? И как просто они решают сложнейшие вопросы человеческого бытия: уберите этих людей, которые издеваются над своими подчиненными и зависящими от их воли, и все изменится. Не будет бесчеловечных действий начальствующих лиц, и террор станет менее острым, и напряжение в обществе спадет. Конечно, жалко казненных. Но разве менее жалко убитых, убитых подло, исподтишка. Ох, как это противно…
Читая отчеты, слушая пересказы о том, что происходило на суде, защитительные речи подсудимых и обвинительные прокурора, он становился то на одну, то на другую сторону. Да, говорит подсудимый, он участвовал в борьбе против существующего строя. Он поднялся на борьбу потому, что видел нищету и страдания народа. «Одежда, пища, квартира, воспитание детей и свет науки для всех людей – вот наши требования, вот требования миллионов рабочих. Неудовлетворение этих потребностей уподобляет человеческую жизнь жизни животных. Под влиянием этого неудовлетворения в людях просыпаются дурные страсти, как зависть, из другие свойства, деморализующие как эксплуатируемых, так и эксплуататоров. Только социалистический строй может спасти человечество и вывести его из болота, в которое его столкнула господствующая ныне социальная система…» В этих словах одного из рабочих-подсудимых было много справедливого. Действительно, надо искать выход, надо что-то менять для того, чтобы каждый человек в своем отечестве чувствовал себя необходимым и полезным. Но и господин прокурор, признавая справедливость некоторых требований рабочего, отрицал возможность осуществления социалистических замыслов на практике: «люди остаются людьми», со всеми своим недостатками и эгоистическими интересами, и ожидать, что с установлением социалистического строя они нравственно возвысятся, в них будут преобладать благородные чувства, а дурным будет положен предел, просто обманывать самих себя. Хорошо бы подобное произошло в жизни, но надеяться на это значит верить в утопические химеры. Рабочий осуждает существующий строй за то, что капиталисты, не находя порой сбыта своей продукции, сокращают производство, выбрасывают тысячи рабочих на улицу, лишая их самого необходимого в жизни. «Такое явление, – убеждал рабочий судей, – может прекратиться только тогда, когда производство и распределение не будет зависеть от конкурирующих друг с другом экономических интересов отдельных лиц, когда руководящую роль в хозяйстве будут исполнять общественные учреждения, ставящие себе целью лишь благо всех…» Вот для этого рабочие и создают свои организации. Такие организации на Западе существуют легально, а в нашей стране за такую деятельность грозит смертная казнь.
Может, прав тот рабочий, слова которого вспомнились сейчас? Но и прав прокурор – «люди остаются людьми», надеяться на то, что они так быстро изменятся, наивно… И выступления приговоренных тоже удивляли – они продолжали призывать засевать социалистическими идеями огромное поле человеческой деятельности. И обильный урожай соберет в будущем человечество. Это и будет наградой первопроходцам, погибшим в борьбе за правду и справедливость.
Горький не раз говорил, что борьба с самодержавием потребует много сил, революционный авангард еще недостаточно многочислен, а народные массы, ради которых социалисты идут на такие жертвы, еще темны и невежественны, не понимают своей выгоды в социальной революции. Вряд ли они могут оказать серьезную поддержку в борьбе. Есть, конечно, и среди рабочих сознательные элементы, вот Заломов и его товарищи в Сормове… Но таких маловато, среди учительниц и учителей тоже появились сознательные, по словам Горького, Жозефина Гашер, жена Заломова, Мария Федоровна Андреева, знаменитая актриса… Но маловато, маловато… Поэтому нужно привлекать сочувствующих, приводить им факты произвола, издевательств, притеснений, злоупотреблений властью, чтобы пробудить сочувствие к угнетенным в сердце либерально настроенной интеллигенции, вести пропаганду и среди чиновников-либералов, всяческими способами привлекать внимание к этим фактам и либерально настроенной дворянской и буржуазной среды… Самодержавие в либеральных кругах вызывало недовольство, распоряжения были чаще всего непопулярны, царизм утрачивал поддержку; а быть либералом, протестующим против бюрократии самодержавия, считалось одним из признаков порядочности. Вот, казалось бы, архитектор Малиновский в Нижнем Новгороде и его супруга Елена Константиновна, зажиточные, благополучные люди, а вместе с Горьким участвуют в общественном движении. Елена Константиновна вообще признавалась, что встреча с Горьким четыре года тому назад и ее участие в различных делах, затеваемых Горьким, повлияли на всю ее жизнь, перевернули ее благополучное существование, «изломали, в корне изменили мое мировоззрение». Что их-то толкает на путь борьбы с самодержавием? Или в Ялте доктор Средин… Или вот недавняя встреча Нового года с художественниками. Горький говорил, что среди гостей был и самый настоящий «нелегальный» революционер, друг Качалова, что какое-то время он скрывался у Марии Андреевны на квартире Желябужского, крупного государственного чиновника… А мог бы он, Шаляпин, отказаться, если б Горький попросил его о такой услуге? Конечно нет! Было бы непорядочно. И действительно, по словам Горького, чаще всего нелегальные революционеры прятались от преследований в таких вот богатых квартирах, как у Андреевой. Ну кто подумает… И прятались, и получали деньги, и скрывали нелегальную литературу. И сколько уж он сам, Федор Шаляпин, передал Горькому на революционные нужды.
Недавно Шаляпин послал билет на «Демона» Софье Григорьевне Рубинштейн, сестре композитора, как и просил его Петр Вейнберг. И он это сделал с удовольствием. И Горький одобрил его внимание к Софье Григорьевне, и, оказалось, вовсе не потому, что она – единственная оставшаяся в живых родственница замечательного композитора, а потому, что она в Одессе, где жила несколько лет тому назад, и сейчас, в Москве, помогала революционерам, собирала деньги и передавала им: как учительница музыки, она имела широкий круг знакомств в обществе, ее дом был открыт для всех нуждающихся в ее помощи, в том числе и революционеров. У нее бывали, по словам Горького, и либералы, и революционеры, легальные и нелегальные. Спрашивать было неприлично. И каждый знакомый мог привести в дом какого-нибудь бомбиста, и его принимали. В Одессе у нее бывали и Желябов, и его единомышленники. И по вечерам в открытую велись разговоры о свержении существующего строя. Разные высказывались соображения, и радикальные, и призывы к мирным средствам борьбы… Конечно, не болтали об этом, берегли ее дом…
