30 сентября спектаклем «Руслан и Людмила» Мариинский театр открыл свой очередной сезон, потом – «Псковитянка», «Юдифь»… И покатился новый сезон, как обычно… Юденич стоял у ворот Петрограда, не хватало дров, продуктов питания, продолжались обыски и аресты, а Шаляпин со товарищи выходил на подмостки сцены и с триумфальным успехом исполнял свои партии…

Иной раз становилось невмоготу, и он шел к Алексею Максимовичу Горькому, чтобы отвести душу: вполне приличных и безвредных хватали и бросали в тюрьму, а он ничего не мог сделать… Столько обиженных к нему обращались хлопотать за своих ближних…

– Понимаю тебя, Федор, мир сошел с ума, хватают чуть ли не каждого одетого не в рабочую спецовку, – заговорил Горький, как только узнал, что привело Шаляпина к нему. – Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение арестовать всех буржуазных интеллигентов. Настолько перепугались мятежа на форту «Красная Горка», где действовал Национальный центр, что до сих пор никак не могут пересилить свой страх и хватают стариков и детей буржуазного происхождения. Схватили и держат в тюрьме известного ученого- химика только за то, что в его доме нашли оружие, которое принадлежало двум сыновьям профессора, уже к тому времени расстрелянных ЧК. Несколько месяцев тому назад прямо на улице схватили семнадцатилетнюю Наталью Шкловскую, поклонницу Блока, обнаружили у нее револьвер и объявили ее левой эсеркой… Очень экзальтированная поэтесса, ее участие в левоэсеровских авантюрах более чем сомнительно. Пришлось написать прямо Ленину, что я боюсь, что эта экзальтация может погубить ребенка, наговорит чего-нибудь на себя из романтизма и ее убьют. Просил выпустить девицу и старика профессора, ибо решительно убежден, что они не могут быть виновны в чем-либо…

– Ты знаешь, недавно мы с Эскузовичем и Луначарским были у Ленина, он произвел на меня впечатление человека необычайного ума. Признаться, он даже ошеломил меня своей способностью понимать с полуслова все вопросы, которые перед ним ставились. Его способность вникать в самые различные проблемы вызвала мое восхищение… Это мозг необыкновенный…

– Не собираюсь с тобой спорить, Федор. Более того, он, конечно, гений, но совершенно оторвался от реальной жизни. Он фанатик, теоретик, он знает, как надо делать по теории, а жизнь то и дело подсказывает, какие изменения необходимо вносить в теорию пролетарской революции. Он же, наоборот, меня упрекает, что я оторвался от жизни, предлагает мне поехать на пароходе по Волге и посмотреть на революционные процессы жизни, дескать, Горький – милый парень, изнервничался и раскис, капризничает немного, но это ведь мелочь. То есть все мои просьбы об освобождении невинно арестованных он воспринимает как каприз интеллигентика-либерала. А то, что Зиновьев и его команда уничтожает цвет, молодость и интеллект России, – это всего лишь впечатления больного воображения. Питер, пишет он мне, – один из наиболее больных пунктов за последнее время, голод тяжелый, военная опасность тоже, вот и истрепались нервы до больного состояния… Я его и в разговорах, и в своих письмах просто предупреждал о гибельном для революции терроре, об уничтожении интеллекта нации, о разрушении и разграблении уникальных имений, в которых были собраны несколькими поколениями культурных людей бесценные книги, письма, документы… Я предлагал послать в эти имения грамотных людей, которые могли бы отобрать наиболее ценные книги, исторические документы и прочие вещи, имеющие национально-культурное значение, и переправить их в наши городские музеи. Я, как председатель Антикварно-оценочной комиссии при Народном комиссариате торговли и промышленности, извещал правительство, что в доме князя Юсупова открыты замаскированные комнаты, наполненные уникальными вещами, а главное, там обнаружены драгоценности, имеющие важнейшее художественно-историческое значение, а их могут сдать в Государственный банк и оценить по весу металла и тем понизить стоимость их в тысячу раз. Писал о коллекции старинной мебели Гиршмана, которую могут расхитить и просто изрубить на топку, так как, я узнал, дом предполагали занять отрядом каких-то матросов. А коллекция – высокой художественной и материальной ценности… Писал также и о том, что призыв студентов Академии художеств совершенно уничтожает академию и художественное образование. Подписали телеграмму вместе со мной Александр Бенуа и Петров-Водкин, просили отменить распоряжение о призыве… Но и на эту телеграмму не обратили внимания, посчитав ее интеллигентской блажью…

– Ну, у тебя хоть есть прямая связь с Лениным, а то ведь ходишь, ходишь в этом Питере… – сказал Шаляпин.

– Приходится действительно прямо к Ленину обращаться и с просьбами, и с жалобами, – здесь, в этом анархическом городе, ни от кого не добьешься толку. А он все-таки кое-что делает по моим письмам. Вот в апреле сего года арестовали Ивана Вольного, моего товарища по литературному цеху. Его политическая лояльность для меня была несомненна. Очень боюсь, писал я в телеграмме Ленину, торопливых действий, просил телеграфировать о беспристрастном расследовании причин ареста и освобождении под надзор. Так и Ленин написал Орловскому губисполкому – о наибольшей осторожности, беспристрастии расследования. Освободили, конечно, под серьезный надзор… Так что связь с Лениным у меня есть, но тревожат наши разногласия… Кажутся они мне просто катастрофическими… Да что я тебе пересказываю содержание нашей переписки, прочитай хоть последнее его письмо, все сразу поймешь.

Горький порылся у себя на столе, достал из папочки одно из многочисленных писем и подал Шаляпину, который жадно стал читать:

– «15 сентября 1919 года. Дорогой Алексей Максимович! Тонкова я принял, и еще до приема и до Вашего письма мы решили в Цека назначить Каменева и Бухарина для проверки ареста буржуазных интеллигентов околокадетского типа и для освобождения кого можно. Ибо для нас ясно, что и тут ошибки были.

Ясно и то, что, в общем, мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна.

Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, на Капри и после) Вашу фразу:

«Мы, художники, невменяемые люди».

Вот именно! Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских или околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров вроде сдачи «Красной Горки»; заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян.

Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы для предупреждения избиении десятков тысяч рабочих и крестьян!

«Художники невменяемые люди».

«Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 г., брошюру «Война – отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 ООО ООО убитых на империалистической войне – дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах «против» войны), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики.

Нет. Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров (вроде «Красной Горки») и гибели десятков тысяч. А мы эти заговоры кадетов, «околокадетов» открыли. И мы знаем, что околокадетские профессора дают сплошь да рядом заговорщикам помощь. Это факт.